МАЙК АДАМ

 

 

НАСТЯ

 

(повесть)

 

 

1

 

 

«Осень нынче выдалась на удивление теплой. Уже ноябрь, а снегом и не пахнет. Не беда, что деревья стоят голые, зато тепло – + 11 на термометре. Это и хорошо для тех, кто любит гулять до поздна, поцелуи не замерзают, как вода в колодце, да и слова не срываются из-под носа сопливыми сосульками и не разбиваются на многочисленные шарики об асфальт. Наоборот, поцелуи приклеиваются к губам жвачками, а слова слышатся целыми ариями и рассыпаются перхотью на уши наивных девчонок, которых и ремнем домой не загонишь, потому что каникулы в школе и хочется за неделю нагуляться. Казалось, что и людей стало больше с дня обьявления каникул, подростки встречались буквально повсюду. Две девочки четырнадцати лет ехали со мной вместе и в последней электричке на Столбцы. Я не заметил, когда они подсели: закимарил. А глаза открыл, как только услышал их голоса. Они разговаривали про певицу Земфиру. Одна из них села рядом со мной, вторая – напротив. Обе были блондинками с еще чистым без следов переходного возраста на лицах мировоззрением, и мне вдруг захотелось это мировоззрение их запачкать, оплевать и растоптать ногами, как клумбу с красивыми цветами. Вернее, захотелось «свежего мяса». Почему нет? Словно прочитав мои мысли и испугавшись их, девочка, сидящая напротив, предложила той, что сидела рядом со мной, пересесть к ней. Я сжал кулаки, приказывая ей мысленно оставаться на месте. Девочка не шелохнулась. Рукавом куртки я вытер капельки пота со лба, а потом моя рука вдруг легла на ее джинсовую коленку.

-- Тц-ц! – приложил палец к своим губам, чтобы девчата молчали, но они и без моего предупреждения не могли проронить ни слова. Та, что сидела напротив, вообще потеряла дар речи, лишь непоседливые глаза, словно на шарнирах, любопытно и с тенью страха следили за происходящим.

Глаза моей оппонентки мне не нравились. Они напоминали осень, точнее, опавшую листву, которую было жалко, а жалеть мне никого не хотелось, и моя рука поднялась выше. Не живая, не мертвая, девочка сидела, боясь пошевелиться, видимо, уверенная, что я маньяк и собираюсь ее разорвать на клочки. Я медленно убрал руку и улыбнулся обеим, стараясь, чтобы улыбка походила на голливудскую, каким-то шестым чувством ощущая, как девочка, что напротив, сильно завидует своей подружке.

-- Зачем?.. – выдавливает из себя владелица осенних глаз, глядя на меня.

-- Зачем что? – продолжаю улыбаться, все еще надеясь, что похож на Тома Круза.

-- Вы – маньяк? – спрашивает она.

-- Нет, хуже, -- отрицательно мотаю головой. – Писатель.

Им обеим больше нечего сказать. Они разочаровались, что я всего лишь пошутил, а приключения не случилось, о котором могли потом рассказать своим одноклассницам, мол, с живым маньяком общались и все такое…

Я поднялся и вышел в тамбур покурить.

Не успел затянуться, как в тамбуре появляется девочка со взглядом опавшей листвы. Хочет мне что-то сказать, но это что-то ее и сдерживает. Возможно, дым, который я выдыхаю ей в лицо.

-- Что-то не так? – спрашиваю.

Девочка молчит, видимо, боится фразы, приклеенной к нёбу слюной и вдобавок подпертой языком.

-- Хочешь любви? – спрашиваю еще.

Девочка согласно быстро-быстро кивает головой.

-- У тебя есть парень? – продолжаю спрашивать.

-- Есть.

-- Вот и попроси его показать любовь, -- советую. – Ему будет приятно быть первым.

Какая-то станция. Поезд останавливается. И я лечу вниз головой с тамбура на асфальтированную дорожку. Удар ниже пояса от девочки представлял из себя своеобразную месть за разочарование. Я был уверен, что ее парень никогда не разделит с ней постель. Скорее, его друзья.

Поезд тронулся. Через минуту его уже не было слышно. Я лежал на холодном асфальте, и жизнь вытекала из меня кровью из разбитой головы и дымом сигареты, которую я по инерции еще смоктал».

 

 

2

 

 

Когда я проснулся, Насти не было. О ее присутствии напоминали только небольшие выемки на постели да тепло. Краешек одеяла с того конца, где спала Настя, загнулся и представлял из себя распечатанный почтовый конверт, открывая чужому глазу аккуратно сложенное белье и скомканный как попало, видимо, просто брошенный на кровать, чтобы после убрать, халатик. Вероятно, Настя поехала на занятия, хотя, где девушка училась, я не имел понятия, что меня болезненно задело: не спросил о самом важном. Однако – не страшно. Все со временем можно исправить.

Пока не придет Настя, пока не вернется откуда-нибудь, потому что я не знал, куда она запропастилась, чтобы быстрее прошло время ее ожидания, я думал написать чего-нибудь. Но не успел нажать и одной клавиши на компе, как на меня обрушился потолок. Вместе со стулом, столом и компьютером меня швырнуло в черную прорву, засасываюшую в себя каждую вещь по частям, смакуя, растягивая удовольствие принятия пищи, а я пищей быть не хотел, да ничего не мог противопоставить ей. Меня тошнило и рвало, голова раскалывалась на запчасти, как будильник, брошенный оземь. Я еще успел набрать «03» и промямлить адрес, когда прорва схватила меня за ноги и втянула в свой огромный рот.

Очнулся от сильной гадской боли в затылке. Казалось, что гигантских размеров комар облюбовал мою голову, как невероятное лакомство, и воткнул свой тоненький меч в податливую вялую плоть, высасывая по системе кусочки мозга. На самом деле врач «скорой помощи» вел в мой мозг какой-то антибиотик.

-- Как вы здесь?... – вытряхнул я первую фразу, как из мешка, радуясь, что могу говорить, вглядывась в веснушчатое лицо молодого врача с большими очками на маленьком кнопочном носу. Сухие тонкие губы, чуть прикрытые, как страдающая ложной скромностью проститутка, пледом мягких пшеничных усиков, угрюмо опущенных к уголкам губ, приветливо и обнадеживающе ответили, что дверь не была заперта, к счастью, иначе ее пришлось бы выносить, что и планировалось, поскольку на неоднократные звонки никто не отвечал.

-- Мы думали, что вы просто пьяны, -- добавил второй, низенький, по сравнению с первым и значительно моложе, врачом, видимо, наставник стажора, с выделяющейся сеткой морщин как под глазами, так и на лысеющем коричневом лбу. Толстые губы перекатывали, словно волну, из угла в угол, спичку без сернички. – Хоть алкоголь и присутствует в крови, но не он причина вашего состояния. Меня заинтересовала вмятина с правой стороны вашего черепа, вмятина теменной кости, при чем довольно мягкая.

-- Там на самом деле дырка, -- произнес я, -- а под кожей – голый мозг.

-- Тогда все понятно, -- не удивился старший. Он сидел в кресле рядом с диваном, на котором лежал я и сидел врач помоложе.

-- Что именно?

-- Этот случай потери сознания у вас первый или были прецеденты еще?

Моя память зашелестела, будто книга, в поисках нужной страницы с нужным текстом. Такое уже было, при чем совсем недавно. Я ехал в метро. Подъезжая к последнй станции, начал ощущать то же самое, что и перед тем, как приехала «скорая». Я не мог двигаться, не то, что не мог, ноги не слушались, словно их вообще не существовало, голову или мозг простреливали выстрелами боль и апатия. Люди, проходящие мимо, казались моллюсками, очень медленно проплывающими в иллюминаторе моего подводного корабля. Последнее, что я помнил перед падением, – сильная боль в затылке – последствия удара о мраморный пол метро. Самое интересное, что падал я и в первом и во втором случае на спину, хотя тело клонило вперед.

Какие-то женщины и ребята, в чьих душах еще остались милосердие, помогли прийти в себя, но все равно стоять, а тем более идти, я не мог. Двое молодых ментов очень удивились, что я трезвый, а одна из женщин, помогающих меня поднимать, оказалась врачом внутренних войск и поставила первый диагноз, после чего вызвала «скорую»… В итоге мне посоветовали не пользоваться услугами метро с такой травмой, учитывая повышенное внутри-черепное давление.

-- Вам правильно посоветовали, -- кивнул, соглашаясь, врач-старший.

-- Я понимаю, метро, -- сказал я тогда, -- но при чем квартира, или мне и квартирой перестать пользоваться?

-- Ну, зачем вы так? – улыбнулся тот самый врач. – Если серьезно, чаще открывайте форточки. Приступ повторился в следствие спертого тяжелого воздуха, которым вы дышете, отравленного никотином.

-- Мне бросить курить?

-- По-моему, вас должны были предупредить о вреде курения и алкоголя еще тогда, когда выписывали из больницы, в которой производили операцию. То, что вы не прислушиваетесь к советам медиков, свидетельствует не в вашу пользу. Кто вы по профессии?

-- Я пишу… ну… знаете…

-- Что ж, -- врач сморщил лоб, задумавшись, -- тогда все понятно.

-- Понятно что?

Это сказал не я.

Держа в одной руке чем-то наполненный полиэтиленовый пакет с изображением красно-белой пачки сигарет «Бонд», в другой – снятый с плеча кожаный рюкзак, Настя в расстегнутой куртке, в моей фланелевой синей в квадраты рубашке, из-под которой пукатились сопки грудок без лифчика, настороженно вглядывалась в глаза обоих врачей, которые растерянно перемаргивались.

-- Что понятно? – повторила вопрос Настя. Она поставила вещи к стенке и прошла в комнату, села на второй диван, не разложенный. Верхняя пуговица на рубашке расстегнулась, обнажив белый изгиб Настиной шейки, оккупированной разбросанными ветром волосами.

-- Простите, а вы… -- старший врач приподнялся с кресла.

-- Это не имеет значения, -- опередила его Настя. – Объясните мне, что случилось и чем все может закончиться. Просто так, как я понимаю, «скорая помощь» не вламывается в квартиры.

-- Вы знали о болезни вашего… вашего… -- врач замулил губами и заерзал в кресле, будто попал на горячую сковородку, не зная, как меня обозвать.

--… мужа. Удовлетворены? – выпалила Настя.

-- Гм, -- шевельнулись брови врача и ерзать он перестал, -- почти удовлетворен. Так вы знали о болезни вашего… мужа? О травме, полученной, видимо, несколько лет назад?

-- Мы познакомились позже.

-- А сам он вам ничего не рассказывал?

-- Дорогой доктор, -- вмешался я, -- о моей травме не знают даже родители…

-- Очень плохо, в таком случае, -- отметил врач. – Вы позволите, -- спросил у меня, -- переговорить с вашей женой наедине?

-- Пожалуйста.

Мне было все равно, где он будет разговаривать, потому что Настя никогда не была моей женой, и о чем. Безусловно, беседовать они будут обо мне и беседовать серьезно, но я не чувстовал себя больным, чтобы придавать какому-то обмороку значение.

Врачи с Настей шептались на кухне, а я лежал на диване и смотрел в потолок, по которому ползала первая муха. Вероятно, она вылетела из окна после зимней спячки, и ей интересно все, что происходит вокруг, как и мне было, когда я только появился на свет.

Вернулась Настя, выпроводила «скорую помощь» и поблагодарила за все, с рецептом лекарств в руке. Она села на диван, сняв куртку, рядом со мной и провела рукой по моим волосам, как по головке брошенного и всеми забытого щенка.

-- Ты знал, что у тебя невроз? – строго спросила.

-- А ты жестокая, -- поймал ее руку с длинными ногтями цвета морской воды и слегка сдавил. Настя прикусила нижнюю губку.

-- Ты ничего не знал? – не верила она.

-- Нет, -- ответил я и, глубоко затянувшись воздухом, как хорошим табаком, заметил: -- Мне очень хотелось жить, Настя, поэтому я набрал «03». Лишь на номер телефона меня и хватило. На самом деле, я думал, что умер.

-- Мне не следовало оставлять тебя одного.

-- Ты би ничего не изменила.

--Возможно. Но была бы рядом.

-- Ты идеалистка, Настя.

Мы помолчали. Я видел, как Насте тяжело разговаривать со мной. Как она ищет и подбирает слова, которые не ранили бы меня, как набухают ее глаза слезами и дрожат губы, но плакать она не отваживается и боится, жалея меня. Только жалеть меня не стоит и отпевать раньше времени тоже. Я хотел произнести эти слова вслух, но тем самым мог глубоко обидеть Настю, после чего произойдет извержение вулкана слез. Ударить меня по лицу за эти слова как подлеца Настя постесняется, а поэтому закроется в ванной, сядет на краешек ванны и заплачет.

-- Почему ты не бросишь курить? – спросила Настя.

-- Зачем? Кафка не пил, не курил, даже чай с кофе не употреблял, но от невроза не избавился.

-- Боже мой! – воскликнула Настя, еле сдерживая слезы. – Адам, ты не Кафка и никогда им не станешь! Почему ты все время сравниваешь себя с кем-то?..

-- Я не Кафка, Настя, -- согласился я, -- только недуг, подкосивший, у нас с ним один и тот же.

-- Держи, -- протянула Настя рецепт, а сама молниеносно выбежала из квартиры, на ходу всовывая руки в рукава куртки.

А я заплакал.

Молотил кулаками по диванным пружинам, замаскированным, как разведчики, пуфом и дерматином, от бессилия и мне не было стыдно. Впервые я не стеснялся своих слез, полюбив их, как себя самого.

Словно последний кленовый лист, на желтом паркете квартирной осени сиротливо лежала бумага с рецептом моих лекарств, которую я выпустил из рук и до которой никому не было дела, потому что в мою болезнь не верил никто, кроме Насти. И только по этой причине Настя не могла выдержать воздух, нашпигованный, как шампур мясом, больничными запахами, которые независимо от себя оставили врач «скорой помощи» с помощником. Выбежала на улицу и отравилась ею, она ударила по крови, сочившейся из поцарапанного о дверь мизинца, который сосали искусанные с ободранной слезами помадой губы.

 

 

3

 

 

Настя надолго не задержалась. Вернулась, швырнула в меня экстракт алоэ и стекловидное тело, словно гранату, расчитывая, видимо, что я взорвусь, как московские многоэтажки. Сейчас это модно – взрывать дома, играя в мучеников и героев, придушенных и спресованных монолитными плитами, заживо сгорающих в огне и проклинающих террористов. Однако Настя совсем не похожа на террористку – скорее, на русалку. Русалкой она и вошла в мою жизнь, вернее, заплыла. Вчера. Я задержался с друзьями, любителями выпить и закусить на дармовщинку, в баре ГУМа. Мы отмечали праздник 8 Марта и перемену погоды, испортившей праздник мокрой холодрыгой. В принципе, нам было все равно, даже жарко в уютном помещении за угловым круглым столиком от надышенного перегаром воздуха и громких разговоров о мужской солидарности и женской логике, которую мы отрицали напрочь, поскольку, по нашему разумению, у женщин не может проявиться никакая логика, тем более, женская, а из динамиков магнитафона, специально включенного симпатичными работницами бара, донеслось: «В голове ни бум-бум, малолетка дура – дурой!»

Догоняться я отказался и поехал домой. Первое, что удивило, когда открыл дверь, – запах. Этот запах на мой, отравленный дешевым табаком, совсем не был похож. Воздух излучал аромат апельсинового сока, который мой организм не воспринимал вообще и вырабатывал иммунитет в виде аллергии. Я громко чихал, комментируя каждый чих, словно фильм с субтитрами. Пепельница встретила меня идеальной чистотой и улыбалась, как счастливая невеста в ЗАГСе, когда должна была охранять мертвый сон сигаретных трупов и пепла, встречая этим кладбищем меня, как хлебом с солью. На моем любимом столе, возле компьютера, там, где я оставил непочатую пачку «Примы», как дистрофик, свесивший ноги на отдыхе, лежала влажная тряпица, которой, как я понял, кто-то вытирал пыль. Может, у меня завелся или завелась барабашка? А, может, я допился до галюников? Один мой друг уже имел печальный опыт, даже курс лечения прошел в специализированной клинике, однако вряд ли вмешательство специалистов помогло неизлечимо больному человеку…

Из ванной отчетливо послышался звук, напоминающий шум воды из крана. Может, уже конец света? Марсиане оккупантами заполонили Землю, пока я отмечал праздник в ГУМе? В лучших традициях голливудского боевика я подкрался к двери, ведущей в ванную, через щелочку снизу просачивался электрический свет, вытянув в руках воображаемый пистолет Стечкина. Я ощущал себя Брюсом Уиллисом, Арнольдом Шварценеггером и Ван Даммом вместе взятыми.

Круто распахнув дверь (странно, но она не была заперта на шпингалет), я влетел в комнату с наставленным виртуальным пистолетом на виртуального врага, сидящего в ванне по шею в пенной воде и мило мне улыбающегося.

Я больше не представлял из себя голливудского боевика, скорее – идиота, устало опершегося о косяк, с всклокоченными волосами от невероятности увиденного, потому что в моей ванне сидела русалка и мылась моим шампунем.

-- Здрасьте, -- обреченно произнес я и добавил: -- А что, море уже осушили?

-- Что? – звонко рассмеялась русалка. Она налила полную ладонь шампуня, похожего на сырой желток, и смешала его со своими мокрыми длинными волосами, которые мне показались тонкими и злобными змеями.

-- Я говорю, почему вы не в море? – повторил я. – Или море для вас такое огромное, что вы выбрали вот это?..

-- Я ничего не слышу, -- донеслось из ванны.

Еще бы! Теперь русалка стала похожа на настоящую марсианку, в мыльных пузырях и в пене, словно в обмундировании пришельца. На некоторое время она исчезла под водой, и я уже испугался было, не утонула ли она? Русалка – русалкой, а всякое бывает, может, она разучилась плавать или еще учится, к примеру, готовится сдавать экзамен на настоящую русалку в университете? Кто знает? Может, она русалка-студентка, потому что слишком еще молодая. Интересно, в каком возрасте им выдают дипломы с разрешением работать русалками? Хотя они и без дипломов работают, дай Боже!..

Ну,да, понятно. Однозначно, она – студентка, а я – что-то вроде фольклорной практики. У нее задание на экзамен – утопить кого-нибудь из людей. Безусловно, мир не стоит на месте и в данное время процесс этот компьютеризирован, но практика же у нее фольклорная, она любит старину и хочет удостовериться в бессмертии профессии предков. Только в ванной тяжело утонуть. Нет, конечно, при желании, возможно все… а нет ли там второго дна, ведущего сразу в океан?..

Тут меня попросили покинуть помещение и закрыть дверь с той стороны. Я послушно подчинился, сам не зная почему, понимал лишь одно: топить меня не будут, потому что моя русалка – не студентка. А жаль.

Она вышла через несколько минут, на ходу выкручивая, словно мокрое, только что постиранное белье, волосы. Но не хвост с золотой луской удерживал ее равновесие, а стройные красивые человеческие ножки с несколькими царапинками на одной коленке, видимо, от кошачьих коготков, чуть ниже краешка голубенького шелкового халатика, который должен был висеть в шкафу на плечиках. Это все, что осталось от сестры. Она забыла в спешке забрать халатик с собой в Италию, когда уезжала вместе с мужем-итальянцем, оставляя мне квартиру. Я рванул к шкафу, открыл дверцы. Пустые плечики дергались на вешалке, как Буратино на гвозде.

Она не была никакой русалкой. Она была просто Настей, мокрой Настей, с зачесанными назад волосами, с чуть горделивым носиком и капризными губками. Она была той Настей, которая три дня назад в разговоре со мной не поверила ни одному моему слову. Это случилось на «Художниках», вечером, когда солнце уже зашло. Я случайнр проходил мимо, мне было по дороге до метро, и встретил друга, которого давно не видел. Когда-то мы вместе учились в университете. Вообще-то, если вспоминать каждого другана, с которым я учился и встречался в тот либо в другой день недели и вечера, – не хватило б никакого времени для личной жизни и чашечки кофе, который я очень люблю, особенно с сигаретой. Тогда я пил «Крыжачек», которым угостил меня друг и коллега по перу Илья Воронков. Он, как и обычно, находился в окружении красивых девчонок – поэтесс и актрис, которые обожали его стихи, ну, и его самого, разумеется. Настя не пила. Она курила какую-то дамскую длинную пахитоску отдельно от всех, сидя на самом краю лавки и вздрагивая то и дело плечами в тонкой черной курточке из ткани, похожей на шелк, хотя было тепло. Вероятно, тепла не хватало только ей одной, поскольку она не принимала участия во всеобщем галдеже, центром которого являлся все тот же Илья Воронков.

Мне понравились Настины глаза и губы, обрамленные шоколадным цветом, который оставался на белом фильтре ее пахитоски неким символом, во всяком случае, мне так показалось. А сама она внешне напомнила мне Анжелику Варум, российскую певицу, в лучшие ее годы, а я на Агутина, тоже певца и супруга Варум, совсем не походил.

Настя была никем в этом кружке талантов и амбиций (последнего больше), если не учитывать статуса младшей сестры Виктории или просто Тори, как ее называли друзья и подруги, ведущей актрисы Театра киноактера.

Я подсел к девушке и сказал, что сегодня чудесная погода. Она возразила. Я спросил, почему она так считает? Она ответила, что ей, мол, холодно и скоро застучат зубы. Тогда я предложил ей согреться «Крыжачком», девушка сказала, что ожидала от меня лучшего. Чего лучшего? Неизвестно.

-- С вами тяжело разговаривать, -- заметил я.

-- А я вообще тяжелая, -- не отказывалась девушка.

-- Можно проверить, насколько? – клоунски подмигнул ей. Мне было весело, потому что я принял на грудь некоторое количесвто градусов и потому, что попал в хорошую компанию. Хотелось развеселить и эту заблудшую одинокую душу.

-- Каким образом? – не поняла Настя.

Одним ловким движением я подхватил девушку на руки и закружил на месте. Она молчала, а потом наградила двумя болючими пощечинами и словами, что я невоспитанный, испорченный и пропащий человек да вдобавок сволочь. Я запротестовал, что это не я, что я – всего лишь писатель… Она спросила мою фамилию, а услыхав, сказала, что никогда не читала такого и вообще нигде не встречала и не слышала о таком.

-- Что ж, -- тяжело вздохнул я, -- вы много потеряли. А, возможно, и ничего.

Я повернулся к ней спиной, закурил и пошел своей дорогой.

-- Стойте! – прозвучал приказ, как выстрел. Да только мне было все равно. Она больше не окликнула и не догоняла меня, чего я, в принципе, и не ждал, а через три дня – такой сюрприз.

… Она сидела на диване, на котором сейчас лежал я, подложив под локоть подушку, подмяв под себя ножки и спрятав их под шелк, как золото от вора. А я сидел на полу в позе лотоса и смотрел на нее.

-- Фи, Адам, -- произнесла Настя после довольно продолжительной паузы, -- как твои глаза воняют!

-- Они еще не так будут вонять, -- отозвался я, -- пока ты не объяснишь, что происходит?..

-- У женщин – свои секреты! – заявила Настя.

В следующий момент ее халатик накрыл мою голову, словно покрывало – клетку с попугаем. Когда я стянул его с себя, Насти на диване уже не наблюдалось. Она лежала в кровати за ширмой, по шею укрытая одеялом, и ждала меня. Я попробовал поцеловать девушку в губы, но она так ущипнула меня, что пропало всякое желание.

Мы лежали рядом и просто разговаривали ни о чем: о звездах, которых почти не видно, про снег и ветер, про дождь и буран, про солнце и луну, про день и ночь, про Кафку и Вулфа… пока, уставшие, не заснули.

 

 

4

 

 

-- Настя! – позвал я девушку, но она не отзывалась, закрывшись в ванной. Видимо, обиделась. Но я не чувствовал себя виноватым. – Настя! – снова позвал. Однако девушка молчала. Я закурил. Дым приятно затуманил мозги, успевшие заплесневеть пустыми мыслями. Дверь ванной распахнулась. С грацией кошки Настя подалась в мою сторону. Матовая кожа ее лица сохраняла невозмутимое спокойствие, словно ничего не произошло, но выражение глаз показалось таким холодным, готовым выплеснуть весь свой холод и заморозить окружающих в один миг. Она вырвала из моих губ сигарету и сломала ее судорожным движением пальцев в пепельнице. Полностью не потушенный пепел разгорелся и задымил. Дым поднимался к потолку, будто парок от горячей чашечки кофе. Настя, вероятно, услышала, как я расправлялся со спичками, поэтому и освободилась досрочно из добровольного заточения. У меня сложилось такое мнение, что девушка приняла близко к сердцу мою болезнь, ближе, чем я сам. Наши взгляды встретились.

Она первой опустила глаза. Они тут же потеплели. Я даже заметил едва уловимый дымок, как от сигареты.

-- Тебе нельзя курить, -- она села рядом и взяла мою голову в свои теплые руки.

-- Знаю, -- согласился я и обнял Настины руки своими, с желтыми от никотина пальцами.

-- Тогда зачем?..

-- Пойми, быстро, ни с того-ни с сего, ничего не делается, -- объяснял. – Как бы я не хотел, вот так сразу, никогда бы не бросил курить. Да и зачем? Как не банально звучит фраза, что Адам без сигареты – не Адам, – это правда.

-- Это глупость.

-- Возможно. Но по-другому не получится. И хватит об этом. Я пока не собираюсь на тот свет. Куда ты пропала с самого утра да еще в моей рубашке?..

Настя гладила мои волосы и с ответом не спешила. Видимо, она его сочиняла, только я не хотел ждать, пока ответ этот сформулируется в связный и удобоваримый текст. Я высвободился из Настиных нежных рук и поднялся с дивана…

 

 

Вчерашние Настины усилия разбились, как об стену горох. Она хотела знать обо мне все, но всего про себя не знал даже я сам.

-- Зачем тебе моя биография? – спрашивал ее. – Разве что-то изменится в мире, если ты все будешь знать? Стабилизация экономики случится или все народы вдруг прекратят войны, одновременно и вдруг прозрев, что на протяжении существования планеты Земля занимались глупостями, и полюбят друг друга вечной любовью? Ведь нет же.

-- Я о тебе совсем ничего не знаю, -- настаивала Настя, -- кроме самого худшего.

-- Тем лучше, -- сказал я. – У тебя есть возможность к этому худшему что-нибудь хорошее придумать. Мы можем пофантазировать вместе.

-- Боюсь, у меня не получится, -- призналась Настя. – Если я начну что-то выдумывать, не хватит ни времени, чтобы все выслушать и запомнить тому, кому я буду рассказывать, ни бумаги, если что-то записывать.

-- Зато побьешь рекорд Томаса Вулфа.

-- Сейчас так никто не пишет. На толстые книги нет ни денег, ни времени, чтобы их покупать и читать.

-- А ты записывай на кассету. И никаких проблем. На кассету можно записывать бесконечно либо на диск, как кому нравится.

-- Меня посчитают сумасшедшей и упекут в клинику для душевнобольных, -- усмехнулась Настя.

-- Я тебя буду навешать по выходным.

-- Сомневаюсь.

-- Это еще почему? – не понял я. – Не такой уж я и плохой человек…

-- Не по этому, -- Настя хитро прижмурила глаза. – Места в клинике хватит и для тебя. Наши палаты будут расположены напротив.

-- Нет уж, -- возразил я. – Меня в психи не записывай. Я при чем?

-- А при том, что люди, которым придется прослушать хотя бы часть моего так называемого бреда, записанного на кассету либо на диск, заинтересуются личностью, о которой я расскажу, и начнут искать и спрашивать друг у друга, о каком это человеке ведется речь с таким нестандартным мышлением и жизненной философией, которые явно опасны для человечества? Запросят досье из всех учреждений, доберутся до интернета и вычислят, что человек этот – Адам – писатель и поэт, которого за один лишь род занятий необходимо изолировать от общества, пока оно не заболело той же болезнью, что и названный человек. Они позвонят в дверь твоей квартиры, ты не откроешь, потому что будешь занят собранием сочинений… Именно благодаря сочинениям без лишних разговоров они оденут на тебя смирительную рубашку и как самого буйнопомешанного повезут в машине с зарешеченными окнами под конвоем пяти огромных медбратьев.

Я с интересом выслушал Настину гипотезу, но позволил себе заметить, что они никогда не узнают о том, что я писатель и поэт, поскольку моих книжек никто не выдавал, не нашелся пока продвинутый издатель, а журналы, тем более литературные, такие люди не читают.

-- Ты забыл, что я назвала интернет, -- обезоружила меня Настя, но я не сдавался и сказал, что даже если они и узнают, что я писатель и поэт, кому они больше поверят? Писателю и поэту или голосу на кассете, принадлежащему неизвестно кому? Ведь действительно, на голосе же не написано, кто его владелец, к тому же я буду защищаться…

-- Ты не сможешь и пальцем пошевелить, -- опять «опустила» меня Настя, -- потому что на тебе будет смирительная рубашка.

-- И что? – просто, чтобы сказать что-то, поскольку слов я больше нужных не находил, словно они закатились, как копейки под кровать до самой стенки, где много паутины и пауков, выдавил я.

-- А то, что палаты нашы будут расположены напротив, -- будто приговор, вынесенный судьей, произнесла Настя, -- будь уверен. А если серьезно, -- добавила после, -- можешь ничего не рассказывать вообще, я все равно все узнаю и без твоей помощи.

-- И каким образом? – мне все-таки было любопытно, особенно то, как она проникла в квартиру, не имея от нее ключей и не зная, где я живу? За себя я отвечать не мог. Рано или поздно выболтал бы, выдал, как компьютер информацию, только слушай, но не сейчас, когда все так зыбко и туманно, словно в открытом океане, а на тебе лишь спасательный круг и акулы вокруг.

-- Тебе скажи! – улыбнулась девушка. – Когда-нибудь ты и сам до всего дойдешь.

-- Когда-нибудь, это когда?

-- Когда-нибудь.

Мы лежали в одной постели, на одной подушке, укрытые одним одеялом, при свете электролампочки, только занимались не одним. Настя выводила какие-то узоры на бумажных лицах Ван Дамма и Бандераса указательным пальчиком. Возможно, рисовала им усы или бороды, либо поцелуи, следы от помад многочисленных поклонниц. Я, лежа на животе, уткнувшись носом в подушку, словно в песок, глотал слюну и время от времени шмыгал носом, действуя тем самым Насте на нервы, но ничего изменить не мог. Простуда не выбирает день недели, в который ей разрешат прийти в гости. Как война, она врывается в жизнь и здоровье человека неожиданно и вдруг.

-- У тебя было много женщин? – спросила Настя невзначай.

-- Много, -- не задумываясь, ответил я.

-- Я так и знала, что ты так и ответишь, -- довольно усмехнулась Настя. – И со всеми ты спал? – продолжила допрос.

-- Ни с одной, -- опять же не задумываясь, ответил я.

-- Это как? – видимо, ответ мой удивил ее.

Она повернула меня к себе и мы дышали друг другу в лицо, дышали друг другом, от чего кружилась голова и хотелось большего, чем просто лежать и заниматься лишь бы чем, только не тем, чего оба желали с невообразимой жаждой, но не могли себе позволить вольности. Не могли расслабиться и отпустить тормоза, как в автомобиле…

-- Меня с каждой хватало лишь на несколько дней, -- произнес я. – Мы не успевали добежать до кровати или добрести. Я их использовал в качестве благодарных слушательниц, рекламируя самого себя, упиваясь вниманием к своей персоне таких красивых девчонок, на которых всегда оглядываются мимо проходящие парни и с завистью думают: «Вот повезло козлу… какую телку прет…» Когда мой запал высыхал, как родник, мне уже не интересно было с той, кому я уже все показал и показывать больше не было чего. Я переносил свой взгляд на другую, и повторялась та же картина.

-- А они не дрались между собой?

-- Нет, слава Богу!

-- Ты хочешь сказать, что мне повезло? В наше время нашла единственного на весь мир девственного взрослого мужчину?

Несколько минут мы смотрели в глаза друг другу. Настя не верила мне, а поверить в правдивость моих слов ой как хотелось, как хотелось и узнать, что в моей голове, действительно ли я отношусь к ней с лаской и любовью либо притворяюсь. Я не боялся ее взгляда, не боялся захлебнуться и запутаться в тине глаз, поскольку, как никогда и ни с кем, с нею был искренен. Я говорил правду, что случалось крайне редко. Да и не врал я никогда, просто правду нужно было искать на задворках и в закоулках словесных улиц и кварталов. Настя поверила, надеюсь, потому что сказала, что ЭТО именно и хотела от меня услышать, хоть что-то прояснила для себя. А мне вдруг ни с того, ни с сего захотелось жрать, именно жрать, а не есть; голодные спазмы желудка исполняли чуть ли не симфонию Шостаковича, требуя пищи, однако дома у меня ничего съестного не осталось. Последнюю тушенку мы с Настей ухайдокали перед тем, как я принял лекарства и после того, как покурил. Я чувстовал себя так, будто, если чего-нибудь не съем в ближайшее время, – умру. Своей бедой я поделился с Настей.

-- Есть среди ночи? – удивилась она. – А ты не можешь потерпеть до утра?

-- Не могу. Организм требует, не слышишь?

Словно в доказательство, в желудке жалобно зазвучал полонез Огинского и Настя согласилась, что это был имеено полонез и именно Огинского.

-- У меня дома есть макароны, -- произнесла она. – Если хочешь, можем поехать ко мне.

-- А предки? – спросил я.

Вообще-то, родители меня не волновали, я просто так спросил, для приличия, потому что согласился ехать к Насте сразу же. Да Настя и заверила, что ее предки в командировке и приедут только в воскресенье, а Тори – у Воронкова, к тому же, у них скоро свадьба.

Одеваясь, я решил уточнить то, что меня волновало, в частности, есть ли в ее доме сало?

-- Найдем, -- заверила она.

Раньше времени потекли слюнки, как только я представил себе макароны с салом и кубиком «Галины-бланки» в тарелке.

Одевшись и обувшись, я странно посмотрел на Настю, сидевшую на кровати. Она куталась в халатик и тихо смеялась.

-- Что такое? – не понял я.

-- Ты подумал, на чем мы поедем? Я не настолько близко живу, чтобы дотопать на своих двоих, -- проинесла Настя.

-- На троллейбусе, -- совсем я забыл со своим голодом, что на улице ночь и нес какую-то бессмыслицу, а Настя не переставала смеяться. Меня ее беспричинный смех раздражал.

-- Чего ты смеешься? – спрашивал я. – Давай вместе посмеемся…

-- Троллейбус аж к подъезду подкатит, мистер Адам? – продолжая веселиться, сказала девушка. Тогда до меня дошла причина ее смеха и я улыбнулся сам.

-- Надо вызвать такси, -- предложил я. – Только денег у меня нет.

-- Твои проблемы, -- все еще смеялась Настя. – Да шучу я, -- сказала после, -- вызывай.

Настя опять одела мою рубашку и мои джинсы, потому что в лосинах, в которых она приехала ко мне, по такой погоде можно поморозить все, что угодно. И вместо ее курточки я дал девушке свою кожанку, сам же одел плащ. Настя еще нахлобучила мою бейсболку и шокировала своим видом таксиста, но стоило ей лишь улыбнуться, как таксист – зрелых лет седоволосый мужчина с пивным животиком – тоже расплылся в улыбке, обнажив редкие, желтые прокуренные зубы.

Мы забрались на заднее сиденье, а таксист специально для нас включил радио, где как раз пела Анжелика Варум. Настя стала подпевать певице в припеве. Таксист присматривался к Насте и прислушивался, потом обернулся к нам, чуть не направив машину в кювет, признав в Насте популярную поп-диву.

-- Вы – это… вы? – удивленно уставился таксист на Настю, переводя взгляд и толстый указательный палец с обгрызенным ногтем с девушки на приемник. Настя неопределенно кивала головой.

-- А как же Леник? – спросил он вдруг, вылупившись на меня. – Хотя, молчу, молчу. Дело молодое, хозяйское…

Весь дальнейший путь его рот не закрывался. Таксист неоднократно повторял, что завтра расскажет товарищам о том, как подвозил известную певицу, но ни один не поверит. Чтобы поверили, Настя с удовольствием оставила ему автограф и даже написала несколько слов в его записной книжке, когда мы подъехали к месту назначения.

-- Эх, Леник, Леник… -- донеслось к нам, когда мы уже подходили к подъездной двери Настиного дома. – Судьба у нас такая…

Последние слова заглушил заведенный мотор авто. Оказавшись по ту сторону дверей подъезда у вызываемого лифта, мы отпустили на волю смех, который завладел обоими еще в машине. Настя хваталась за живот и, согнувшись, ходила взад-вперед вдоль лифта. Я прислонился к стене, объехал по ней вниз на корточки и от смеха закашлялся.

Смех-смехом, однако я хотел есть. Мы не виноваты, что таксист принял Настю за Анжелику Варум, а меня посчитал счастливым соперником ее супруга. Настя не виновата в том, что похожа на певицу, я не виноват в том, что не похож на Агутина. Во всем виноват мой желудок, вдруг начавший издавать звуки, похожие на мелодию песни «Февраль», которую исполняли Агутин с Варум, и лифт, который, как выяснилось, не работал, и нам пришлось пешком подниматься на пятый этаж.

Как только зашли в квартиру, Настя затолкала меня на кухню, запретив под страхом смерти выходить куда-либо, особенно заходить в ее комнату. Да я и не собирался никуда, в принципе. Нашел небольшую кастрюльку, налил в нее воды из-под крана и поставил на плиту; сел на табуретку у окна, чуть-чуть отодвинув стол, чтобы пролезли ноги, и стал ждать, когда вода закипит и Настю с макаронами.

Словно «звезда» из голливудского блокбастера, в одной белой комбинации, обтянувшей тело, будто латексом, Настя появилась в прихожей, ведущей как на кухню, так и во все комнаты (их было три). Комбинация едва прикрывала бедра и вдобавок разрешала любоваться упругими апельсинами грудей.

Я проглотил слюну, чуть ею не подавился. Настя села напротив, положила локти на стол, посмотрела на меня, потом достала с полочки надо мной какой-то номер «Пентхауса», развернула на облюбованной странице и подсунула ближе ко мне, чтобы я внимательно рассмотрел изображение.

-- Ты можешь повторить журнальную реальность прямо сейчас, -- горячо прошептала.

-- Знаешь, я как-нибудь потом, -- проговорил я, вволю насмотревшись на «преступность», как говорит подруга моей мамы по прозвищу «Красивая», бывшая еще той стервой в молодости, в журнале с цветными фото.

-- Как хочешь, -- совсем не обиделась Настя и положила журнал на место. Я думал, будет хуже.

Закипела вода. Я высыпал макароны из пакета, поданного Настей, размешал и посолил.

-- Я заметила, тебе нравятся шелковые вещи, -- сказала Настя. Она сидела напротив меня, не изменив положения.

-- И что с того? Изысканность и страсть к красивым тряпкам присущи не только дамам. А я всю жизнь мечтал спать на шелку и шелком укрываться, -- ответил. – Только вот не довелось пока.

-- А халатик? Ты его примерял?

-- Не мой фасон. К тому же, шелк смотрится и вызывает восхищение только на женском теле. Можно сказать, что на женском теле шелк мне и нравится. Кстати Марлен Дитрих, была такая голливудская актриса из фашистов, в каждом своем фильме одевала шелк.

-- Что ж, -- сказала Настя, -- сегодня тебя ждет шелк и не только… -- загадочно подмигнула.

Пока мы обсуждали личные вкусы и пристрастия, макароны сварились. Настя поднялась слить воду, но кастрюльку я у нее отобрал. Ни в коем разе в блюде, которое я готовил, нельзя выливать воду.

-- Неси свое сало, -- распорядился я, как у себя дома.

После, нарезав сало аккуратными ломтиками, я вкинул его в кастрюльку, заправил кубиком «Галины-бланки» и все размешал. Теперь требовалось некоторое время, чтобы эта белиберда отстоялась, вода впиталась в макароны.

-- Пока дождешься, когда твоя каша отстоится, умереть можно, -- закапризничала Настя и добавила: -- Ты точно уверен, что ее вообще можно есть?

-- Еще как, -- заверил я. – В общаге это блюдо спасло ни одну жизнь, когда я был студентом.

-- В таком случае… -- Настя взяла ложку и застучала ею об угол стола, с нетерпением ожидая, когда я скажу «добро». – Тихо! – вдруг сама себя оборвала на полуслове и не положила ложку, а отшвырнула, как гнилое яблоко, из которого показалась голова червячка в кепке с лицом кавказской национальности и сказала: «Слюшай, абыдна, да?»

-- Что такое? – забеспокоился я, тревожно прислушиваясь к ночи.

-- Чего ты испугался? – прыснула смехом Настя. Видимо, я действительно выглядел не на шутку испуганным, потому что подумал, будто произошло нечто из разряда ужаса. – Я вдруг вспомнила, что у нас есть вино. Будешь?

-- Зачем спрашиваешь? – заметно оживился я. От нескольких капель спиртного никогда не отказывался, но это не означало, что я зависим от алкоголя.

-- Правда оно самодельное, -- говорила Настя, извлекая бутыль с деревянной пробкой из стенного шкафа в прихожей. Краем глаза я заметил, что одной бутылью домашнего вина запасы Настиного отца не ограничивались. Там стояли и водка, и коньяк.

Настя откупорила бутыль сама и сама же разлила вино в бокалы, которое мы смаковали вместе с макаронами. Было так вкусно, что казалось, ничего вкуснее не пил и не ел никогда. Наконец, мой желудок успокоился и заснул Степашкой из передачи «Спокойной ночи, малыши!»

… Настина комната обьемом не отличалась. В ней размащались полуторная кровать, письменный стол, на столе – компьютер с принтером, кресло-вертушка, большой дубовый шкаф, стены обклеены розовыми обоями с поцелуйчиками. Книг было мало и в основном поэзия: Ахматова, Цветаева, Ходасевич, Блок, Верлен, Рембо, Бодлер, Аполлинер, Лорка, По, Китс, Эллиот, Уайлд, Есенин, Моррисон, Цой, К. Воробьев – «Убиты под Москвой». На письменном столе лежала открытая на 189-ой странице книга. Я посмотрел форзац: У. Барроуз – «Мягкая машина». Интересно-интересно…

-- Ты долго еще? – нетерпеливо потребовала внимания Настя. Она уже лежала под одеялом, ожидая, пока я разденусь.

Я, между тем, заинтересовался подбором книг на полках. Сидя на кровати и освободив одну ногу из-под джинсов, спросил, откуда у нее Барроуз, поскольку имя последнего с рядом поэтических фамилий никак не вязалось. Их просто невозможно сравнить…

-- Это Воронков дал почитать, -- сказала Настя. – Барроуз – его любимый писатель.

-- И как он тебе? – освободился я полностью из джинсов.

-- Читаю второй месяц, -- ответила Настя. – Даже в руки книгу брать противно.

-- Понятно. Дальше можешь не рассказывать.

-- А ты читал?

-- Читал.

-- И?..

-- Что и?

-- Твои впечатления?

Я чуть-чуть подумал и ответил:

-- Верни книгу Воронкову и больше ее не читай.

Настя отвернулась к стенке.

Я повесил джинсы на кресло.

-- Погаси свет, -- сказала Настя в стенку, словно в трубу, -- но сначала включи центр.

-- Какой диск? – подошел я к подоконнику, на котором пузатился музыкальный центр.

-- Там уже все поставлено, -- нервно проговорила Настя. – Нажми «плей» и погаси свет!

Я нажал нужную клавишу, аппарат заработал, но динамики молчали. Растерянно я повернулся к Насте. Она перевернулась на живот, поддерживая голову руками, локти тонули в шелке, словно в зыбучем песке.

-- Все нормально, -- улыбнулась она и облизнула язычком губы. – Иди ко мне… Погаси свет… Я хочу сказать, что давно не девочка…

-- Можешь не объяснять, я это понял.

Неожиданно меня оглушила громкая и сравнительно тяжелая музыка, я аж подскочил, словно ужаленный. Это был Курт Кобейн.

-- Ты хоть знаешь, с чего начинать? – пытаясь перекричать музыку, прокричала мне в ухо Настя.

-- Догадываюсь, в кино видел… -- прошептал я сам себе.

… В ту ночь Настя сперва, словно учительница, проверила, на что способен я, потом принялась обучать всему тому, что знала и умела сама. Только под утро мы заснули. Проснулся я тогда, когда солнце ударило по глазам, словно плеткой. Насти рядом не оказалось. Возможно, она принимала душ. Мне же до ужаса захотелось курить. Я пролез в джинсы и побежал на кухню. Открыл форточку и закурил.

Из туалета послышался характерный звук, дверь отворилась. Подтягивая синее спортивное трико с белыми лампасами, на меня уставился усатый, как Сталин, дядька с голым торсом и татуировкой на плече в виде змеи и короны.

-- Курить в доме даже я себе не разрешаю, -- произнес дядька. – На лестничной площадке – пожалуйста.

Это был Настин папа, не иначе. Но она же говорила, что он в командировке. И я, как идиот, возьми и ляпни:

-- Вы только что вернулись?

-- Откуда? – не понял Настин отец.

-- Из командировки…

-- Я только что вышел из туалета, а это не одно и тоже, -- сказал Настин папа и резко сменил тему. Он сообщил, что Настя оставила мне записку и добавил от себя, что я долго сплю. На мой вопрос, где сама Настя, ее отец рассмеялся в лицо и ответил, что если я буду так долго спать, просплю все на свете. Больше он ничего не сказал.

 

 

5

 

 

-- Я проживу очень длинную и счастливую жизнь! Видишь, какая у меня линия жизни на ладони? Под девяносто лет, если не больше. Милой бабулькой, в кругу многочисленных внуков и правнуков, я буду сидеть в кресле и вязать им свитерочки, шарфики и рукавички. А ну-ка покажи свою ладонь!.. Знаешь, не хочу тебя огорчать, но твоя жизнь коротковата, даже страшно…

-- Как предсмертный хрип?

-- Нет, как соло сигареты.

 

 

6

 

 

Настя училась на третьем курсе иняза итальянского отделения. Из записки, оставленной ею, я узнал, что после занятий, ближе к вечеру, она сразу приедет ко мне. Это радовало, но и одновременно вызывало грусть, потому что куда себя девать в промежутке между днем и вечером, я не знал. Однако, не долго раздумывая, отправил себя на Захарова, к зданию, в котором размещались редакции литературной периодики, заглянуть к одному известному поэту. К сожалению, поговорить с ним не удалось, поскольку известный поэт убыл в отпуск. Ничего другого не оставалось, как идти в главный корпус иняза, который размещался напротив редакций, через дорогу, но не потому, что он оказался рядом, а потому, что мне захотелось есть, а как известно, любое учебное заведение распологает своим буфетом.

Я взял кофе и какие-то непонятные булочки красного цвета. Вообще-то, кофе тоже был странным, но это уже детали. Я пил кофе, не ощущая ни вкуса, ни удовольствия, и ни о чем не думал, даже не заметил, как ко мне подсел Андрей Шакель – давнишний приятель еще со времен студенчества. Он в инязе преподавал. Андрей положил свой берет на столик, расстегнул кожанку и посмотрел на меня глубокими голубыми глазами.

-- Ты что, муху проглотил? – спросил он только потому, что не любил молчать. Вообще, Андрей называл себя «артистом разговорного жанра» и подрабатывал диджеем на «Радио-стиль».

-- Что? – словно из другого мира, недоуменно взглянул на него я.

-- Во-первых, здравствуйте! – уколол Андрей. – А после все остальное…

-- У тебя есть какие-то предложения? – отстраненно спросил я, потому что все предложения Шакеля знал наизусть, как свои стихотворения. Сейчас он позовет меня в бар, распологавшийся на втором этаже ГУМа, за мой счет. Я не ошибся и предупредил сразу, что денег у меня нет.

-- Я угощаю, -- хлопнул он меня по плечу.

-- Ты разбогател? – не поверил я.

-- Почти. Дядька из Тамбова денег прислал.

Понятно! Если дядька действительно прислал деньги, значит, Шакель и в самом деле богат. Вопрос, на сколько?..

-- Идешь? – уставился на меня так, будто я должен отказаться.

-- Не дождешься! – парировал его взгляд. – Пошкандыбали!

Не успел я выбраться из-за столика, как глаза зацепились за мои джинсы, одетые на Настю, стоявшую метрах в десяти от нас. Она мило общалась еще с одним моим приятелем, который через некоторое время окрестит меня «приятелем в кавычках», -- Сержем Миничем. В отличие от Шакеля, который литературой не занимался никогда, только увлекался в качестве читателя, Серж попробовал себя и в поэзии, и в драматургии, в данный момент успешно «объезжал» прозу малой формы. Безусловно обладая талантом литератора, Минич все равно писал плохо. Он не понимал либо не хотел понимать, что пишет плохо, и продолжал в том же духе. Возможно, он писал и нормально, я не знаю, только моя точка зрения на его творчество всегда занимала отрицательную позицию. Сколько я не советовал ему побольше читать, никогда Минич не прислушивался и говорил, что я из зависти к его успеху тыкаю, в так называемую необразованность. Ладно, пускай потешится, может я и в самом деле ему завидую?..

Усмехаясь в свои кошачьи усы, Серж пожирал Настю глазами ворона, переминался с одной кривой ноги на другую, слушал, видимо, с большим удовольствием, Настин голос. Именно голос, а не то, что этим голосом говорилось. Я знаю, что Настю невозможно понять, зато голос ее так завораживает и замораживает, что разморозить в состоянии лишь ее же смех, очень похожий на дьявольский.

-- Ты чего застыл? – спросил меня Шакель.

-- Да так… -- махнул рукой. – Пачапали.

Я успел заметить, как Серж поцеловал Настю. Слава Богу, я еще не напился, иначе наломал бы дров. А так просто прошел мимо. Настя меня не заметила, потому что после поцелуя я услышал ее незабываемый смех. Девушке было весело с Миничем? А ему… времени не хватает в общении со студентками на лекциях по истории оточественной литературы, что он клеется к ним после занятий?.. Я не ревнив, но до такой степени захотелось напиться, чтобы потом разрешить рукам ломать и крошить все вокруг.

От бессильной злости прикусил губу. Не выяснять же отношения здесь? Мало ли что. Может, мне померещилось? Капля крови соскочила, словно бельчонок с ветки, на пол, затем – другая, третья… Я походил на вампира…

-- Майк, ты бы это… -- заметил Андрей, -- помыл бы как-нибудь свой фейс, а то людей испугаешь.

-- Сомневаюсь, -- зло сплюнул кровь под ноги. – Наш народ уже ничем испугать нельзя.

-- Ну, все равно неэстетично в таком виде появляться в общественных местах.

-- А кто сказал, что я именно в таком виде появлюсь в твоем паршивом и неуютном баре, где даже курить нельзя!..

Я не понимал, что со мной творилось. Вернее, чувствовал, что злюсь и злость срываю на ни в чем не виноватом Андрее, но обуздать себя не мог…

Кровь я не смыл. Размазал наслюнявленной рукой. Андрей лишь пожал плечами. Это самая малость, которую он мог сделать, и не обидная, поскольку ему хватило ума еще и покрутить пальцем у виска, моего, в частности.

На метро быстро доехали до «Октябрьской». Не люблю метро. Дышать нечем. Такое ощущение, что живым замурован под землей. Столпотворение… теснота… толкотня… Напролом люди лезут в вагоны, не давая возможности другим выйти из него, а потом ругаются. Кстати, в такой теснотище очень удобно убить человека с помощью укола. Никто не заметит, а мертвый чувак еще долго стоять будет, до следующей станции, пока поезд не остановится. Он свалится позже, как манекен, и по нему пройдет толпа и даже не обернется, чтобы посмотреть просто из любопытства, на что наступила. Подумаешь, один человек «копыта» откинул. Одним больше, одним меньше… Кто-то использует воздуха больше вместо него…

А в баре было душно. Что в метро, что в баре – никакой разницы. К тому же и мест, как всегда, свободных не наблюдалось. Хотя нет, Андрей заметил, как из-за углового столика, у самой стенки, поднялись и пробирались к выходу две парочки, и он ломанулся, пока не заняли, туда, бросил на стул сумку, куртку повесил на спинку стула. Я раздеваться не стал, хоть и было жарковато. Меня колотило, как в лихорадке, а перед глазами стояла Настя с запрокинутой назад головой и заливисто смеялась с меня, держась за руку Минича, который тоже смеялся. Я сильно ударил кулаком по столу. Чудом не разбились пустые бутылки из-под пива, оставленные нашими предшественниками. Они подскочили, как солдаты на плацу, и скатились, подталкивая друг друга, словно опасаясь куда-то опоздать, на пол, под ноги мне, гранатами. Пластиковые одноразовые тарелочки со скомканными трехугольниками салфеток даже не шевельнулись, словно приклеенные, а сосуд с неиспользованными салфетками я успел удержать и поставил на место.

Шуму я натворил.

Обслуживающий персонал пригрозил вызвать охрану. Андрей всех успокоил, «загрузил» чем-то, а потом поинтересовался, есть ли холодная водка? В принципе, какая разница, холодная она или теплая, все одно – гадость, которую вопреки всему с удовольствием пьют. Не знаю, как Андрею, мне без разницы…

-- Ты чего буянишь? – поставил Андрей два одноразовых стаканчика по сто граммов водки на стол.

-- Прости, не хотел, -- выдавил я из себя.

-- Ты не передо мной извиняйся, а перед уборщицами.

Андрей опять отошел. Видимо, за остальным. Я поднял бутылки и отдал их уборщице, которая даже стол вытерла влажной тряпочкой, хоть он и так был чистым. Она не кричала и не ругала меня. В ее взгляде я заметил только сочувствие и понимание, мол, ничего, с кем не бывет.

Андрей вернулся еще с двумя стаканчиками, в которых пузырилась прозрачная жидкость.

-- Это что, минералка? – спросил я.

-- Джин-тоник, -- отозвался Андрей. – Ты бы помог мне, что ли, -- сказал вдруг. Я поднялся, чтобы помочь, но он осадил меня назад: -- Седи уже, горе!..

Он принес еще два горячих бутерброда с колбасой на пластиковой тарелочке и окончательно уселся на стуле за столиком.

-- За что пьем? – поднял я свой стакан.

-- За что пьем? За что пьем? – подразнил Андрей. – Обижаешь меня. За нас. За кого еще?

Выпили с тем расчетом, что налитые сто грамм растягиваем на три захода, запили джин-тоником с запахом леса, вернее, ели, принялись за бутерброды. Я чуть не взвыл от внезапной боли. Бутерброды были горячими и я обжег свежую рану на губе.

-- Осторожней надо быть, -- заметил Андрей и спросил, с чего я такой мрачный?

-- Да так, -- отмахнулся я. – Жизнь заела.

-- Проблемы с книжкой?

-- Да нет. Выйдет книжка месяцев через три-четыре. Не в ней дело.

-- А в чем?

-- Во мне, если хочешь.

-- И что в тебе не так?

-- Влюбился я.

Андрей с удовольствием расхохотался.

-- Что смешного я сказал? – не понравилось мне.

-- Догадайся сам, -- смеялся Андрей. – За последние два месяца ты мне говоришь об этом в десятый раз, как минимум. Казанова хренов!

-- Сейчас все иначе…

-- Да-да-да-да, ты мне еще скажи, что серьезно настроен и чувства подлинно-настоящие наконец посетили твое драгоценно-высохшее сердце, понимаешь…

-- Я как никогда серьезен.

-- Давай и выпьем за это.

Выпили.

Ну не мог я рассказать ему о Насте! Раньше рассказывал все. Мы вместе смеялись над моими россказнями, как над анекдотами. Не тот случай. И хоть мы дружили с Андреем давно, считай, с первого курса филфака, который я бросил на третьем, чтобы пойти в армию, а Андрей поступил в магистратуру, даже с ним, по крайней мере, в данный момент, я не осмелился говорить о Насте. Да и в самом деле, любил ли я ее? Я не знал. Но мне было неприятно видеть девушку в обществе Минича. У нас с ним произошел конфликт, словно черная кошка пробежала. А раньше клялись в вечной дружбе. С ужасом я понял, что нет у меня того единственного друга, которому можно было в чем-то самом главном и глубоко личном признаться, довериться и оставаться уверенным в том, что твое откровение не распространиться по беспроводному телефону по всем знакомым… Андрей? Он считает меня одним из лучших своих друзей, неоднажды признавался в этом, говорил, что в моей голове живет гений и жалел, что нашей стране, к сожалению, гении не нужны. И все же я не мог преодолеть невидимый турникет некоторого непонимания между нами. Андрей очень легко относился к моим пассиям, увлечениям и очередным романам. Не верил, что я способен на настоящие чувства. Не тот я человек, как он думал.

-- За друзей!

Мы опять выпили. Андрею показалось мало. Мне тоже, но продолжать пьянку в этом душном баре не хотелось, хоть он был довольно уютным. Мне он не нравился. Во-первых, курить не разрешалось, а во-вторых, цены заоблачные. Куда проще было бы взять бутылку и направиться в закусочную, она же под боком, напротив ГУМа прямо, нужно только дорогу перейти по подземному переходу. К тому же, там дешевые чебуреки и салат, а моя хорошая знакомая Галина Александровна, не старая еще женщина с приятными чертами лица, чуть толстоватая, но только чуть-чуть, – заведующая закусочной. Я с ней познакомился, когда мы там с кем-то как-то выпивали. Сказал, что кое-что пишу и подписал номер журнала, в котором только что напечатали мою поэму, так кстати оказавшийся в кармане. С того времени весь персонал приветствовал меня, как дорогого гостя. Действительно, а почему бы нам не перебазироваться к Галине Александровне? Дешевле обойдется. Чем переплачивать за водку, покупая на разлив, лучше не выпендриваться, а взять бутылку и, как серьезным мужчинам, распить ее. Андрею не понравилось только то, что в закусочной не предусмотрены сидячие места, а деревянные столы, за которые приходилось вставать и облокачиваться, чтобы не упасть, качались, словно корабли на волнах. Однако ж и мы уже неуверенно ходили. То одного зацепишь, пока выйдешь из ГУМа, то другого, то третьего… В конце концов Андрей согласился с моей пропозицией и на первом этаже взял бутылку «Настойки партизанской», другого ничего в ассортименте не наблюдалось, но и настойка – вещь хорошая. Мы покурили в переходе под музыку бродяжьих мухыкантов, у которых отсутствовал не только голос, но и слух, и подались к закусочной. Как я и обещал Андрею, нашему приходу обрадовались и погрели самые толстые и вкусные чебуреки.

Заняв столик, скорее, лодку, отличие заключалось лишь в том, что в этой лодке сидели не мы, а лежали нащи локти, мы выпили еще, и еще, и еще… не обращая внимания на время и посетителей.

Стоять уже было тяжеловато, а стол все куда-то убегал, или уплывал, или это мне только казалось? Уже напротив стоял не один Андрей Шакель, а три, и втроем они что-то доказывали о событиях в Югославии. Нет, Милошевич не дождется, чтобы я добровольно двинулся ему на помощь даже в качестве журналиста. Мне хватило Таджикистана пару лет назад, где прострелили ногу и проломили бошку. До сих пор свечусь дыркой, как хорошая мишень…

-- Сваливать надо отсюда, -- говорил Андрей. – Вот окончу магистратуру, посмотрю, наверное, в Германию свалю…

-- Ненавижу немцев! – выпалил я. – Всех бы пострелял!

--… Мне только маму жалко, -- продолжал Андрей, абсолютно не вслушиваясь в мои слова. – Только из-за нее я все еще в этой гребаной стране…

-- … «И никому не дочь, и никому не жена»… -- затянул я. Андрей чуть-чуть помог дотянуть песню, а потом мы допили то, что осталось.

На свежев воздухе закурили. Андрей курил «Бонд», но никогда не угощал меня своими сигаретами, знал, что я курю только то, что курю. Потом взглянул на часы и начал прощаться. Ему еще нужно было успеть на электричку, поскольку жил в Койданово. Пожали друг другу руки и он заспешил на метро.

У меня закрылся один глаз. Но не по моей вине. Мимо прошли две девчонки, они и вызвали на моем лице такой маневр. Попробовал было увязаться за ними, да куда там… Пока я делал один шаг, они успевали пройти десять. Мои ноги превратились в деревяшки, к тому же, шел я в другую сторону. Видимо, ноги это чувстовавали, поэтому и упрямились. Я развернулся на 90 градусов. Ветер так закрутил, что я ощутил себя юлой, а когда остановился, подо мной все колыхалось, словно я плыл на плоту. Боялся и один шаг ступить. Кто знает, что меня ждет за плотом, вдруг там болото какое… Лучше подождать, пока плот сам меня куда-нибудь вынесет, главное, рулить в правильном направлении.

На горизонте показался столб. Он все приближался и приближался, набирая по ходу очертания и краски, весь в серо-синих пятнах да еще с рупором или, может быть, фонариком. Только потом я допер, что столб в действительности оказался никаким не столбом, а обыкновенным ментом, которых я ненавидел еще больше немцев. Он схватил меня за рукав и хотел отвести в опорку. Она находилась неподалеку, напротив скверика Грицевца. Однако я сопротивлялся.

-- Руки прочь от поэта! – заревел я.

-- Рот закрой, урод! – зашипел представитель порядка.

-- Я вам не Сережка, казненный дегенератами! – возмущался я, вспомнив вдруг Есенина, голосом Владимира Семеновича. Иногда мне удается имитировать самые разные голоса известных и не очень личностей.

-- Высоцкий недорезанный! – выругался мент, но все же отпустил.

Видимо, он уважал творчество Сережки, хоть ему и запретили. А мне необходимо было попасть на Свердлова, это рядом с вокзалом, чтобы сесть на пятый троллейбус либо двадцатый, без разницы. Дорогу до вокзала я помнил, поэтому пошел прямо, никуда не сворачивая. В троллейбусе, правда, споткнулся, когда поднимался по ступенькам. Скользкие, холера! Даже сел, что удивительно, рядом с красивой девчонкой, похожей на Жанну д’Арк в исполнении Инны Чуриковой в каком-то кино. Почему-то меня сразу бросило в сон, а голова безошибочно склонилась на плечо соседки, как на подушку. Девушка так дрыганула им, что у меня чуть зубы не повылетали. Я недоумевающе воззрился на нее, а она сообщила мне, что я пьян и должен вести себя культурно. Я согласно кивнул головой, которая снова, будто магнитом ее притягивало, шмякнулась на плечо девушки.

-- Мужчина, вы – пьяны! – закричала она.

Истеричка какая-то. Не расплавится же твое плечо от пяти минут не такого уж и тяжелого груза, к тому же моя голова – не серная кислота и щелочь.

-- Мужчина, вы – пьяны! – в очередной раз заявила девушка, достав однообразностью сообщений, да так громко, что чуть не оглушила, аж спать расхотелось, да и остановка моя приближалась.

Я поднялся с сиденья, ухватился за поручень.

-- Сейчас выхожу, -- вымолвил, -- я тут живу недалеко, -- решил уточнить. – А у тебя ноги кривые, Зоя Космодемьянская…

-- Что? Что вы себе позволяете?.. – вылупилась она своими глазищами, а я спокойно сошел с троллейбуса и забыл о ней.

-- Пора-пора-порадоваемся на своем веку… -- заорал я на весь голос. Мне хотелось петь и играть на баяне, да вот баяна не было и играть я на нем не умел.

-- Чего кричишь, паскуда пьяная?! – из какого-то окна на первом этаже пятиэтажки высунулась разгневанная мадонна. – Детей мне разбудишь, сволочь!

Вот народ, и песни спеть не дадут. Эх, душа болит, а сердце плачет. Я не ввязался в словесную борьбу с мадонной, пускай радуется, ругательное настроение отсутствовало. А вот в замочную скважину двери собственной квартиры не мог попасть ключом. Да если бы и попал, все равно не открыл бы, поскольку дверь оказалась запертой изнутри с ключом в замке. Я совсем забыл о Насте, поэтому очень удивился, увидев ее на пороге, когда она открыла дверь, босую, в одном, перехваченном поясом, халатике.

-- Ты? – выдохнул я.

Она ничего не ответила, даже не улыбнулась, горько или грустно. Просто посторонилась, пропуская меня в прихожую. Я разозлился. Значит, Миничу можно улыбаться и радовать своей улыбкой; он аж блистел, будто в блестках, от счастья, а я, значит, пролетаю?! Ну, погоди!

Я молча разулся, скинул плащ на пол, не поднимая его, прошел в зал. Настя повесила плащ на вешалку, прошла вслед за мной.

-- Что случилось? – спросила.

-- А что случилось? – вопросом на вопрос ответил я, взглянув на Настю изподлобья, тем самым пугая ее.

-- Не знаю, -- пожала она плечами.

-- Зачем тогда спрашиваешь?

-- Потому, что ты выпил.

-- Я пил и пить буду! – стукнул я кулаком по столу, на котором стоял компьютер и покоилась пепельница. Пепельница подскочила и задребезжала, действуя мне на нервы. На нервы действовала и Настя. Я никак не мог избавиться от ее смеха в голове и от призрака Минича, усмихающегося в свои драгоценные усы. Если бы я не был пьян, возможно, Настя нисколько бы не раздражала, но я выпил, и мой взгляд придирчиво цеплялся к каждой складке халатика, висевшего на Настиных плечах, как на вешалке, возможно, из-за того, что девушка стояла спиной к стене. Ее поза показалась мне броской и пренебрежительной, а мной еще никто не пренебрегал. Я наотмашь ударил Настю по лицу. Она упала на пол, как подкошенная, едва не разбила голову, но мне было все равно. Испуганные глаза девушки смотрели на меня с немым упреком и ожиданием объяснения собственных поступков, а с нижней губки засочилась кровь, которая мне показалась все лишь красной краской. Я был уверен, что Настя притворяется и издевается надо мной. Уверенности придавал смех, Настин смех, звучащий в моих ушах, с каждой секундой усиливаясь. Казалось, что Настя смеется с меня и сейчас, а ей вторит Минич. Его воронья физиономия приклеилась к моим глазам, как маска. Всюду я видел только ее, а вместе с ней – веселую Настю. Вид крови, а скорее всего, красной краски, специально нарисованной, чтобы я подобрел, потому что в действительность крови не верил, дейстовавал на меня как на быка в корриде. Я словно сошел с ума. Хотелось бить, душить, кромсать Настино тело, которое, как и кровь, казалось мне не настоящим. Настоящим я считал только издевательский смех, а смеяться над собой я никому не позволю. Я превратился в дикаря, доисторического человека. Все отвратительное и отрицательное, собранное предками за две тысячи лет, вылупилось, словно заново родилось и лопнуло, как пузыри на теле, распространяя по квартире смрад веков. А смех меня подталкивал, физиономия Минича бросала в решительные действия.

-- Смеешься?! – шипел я, наступая на Настю. – Смейся, смейся! Посмотрим, как ты сейчас захохочешь…

Она отсовывалась, отползала на коленях подальше от меня, а в ее глазах я видел страх, и мне нравилось это. Меня нужно бояться. Нужно!

-- Адам! – шептала Настя. – Адам, опомнись! Что ты делаешь?..

Я схватил ее за волосы и намотал их на кулак. В последний момент халат полетел, как облако, в неизвестную даль. Обнаженное тело девушки целиком одурманило мозг. Но Настя сопротивлялась. Неоднократно ее пальцы с длинными ногтями прошлись по моему лицу, как поезд по рельсам, оставляя кровавые полосы. Я связал ей руки за спиной и швыранул на кровать. Схватил подушку, медленно опустил ее на лицо девушки, в глазах которой застыл уже не страх, а ужас.

Подушка опустилась на лицо Насти, как бетонная плита на Портоса. Девушка извивалась, как змея, а я все сильней и сильней вдавливал подушку. Что-то помешало совершить непоправимое. «Я проживу долгую и счастливую жизнь…» -- словно из другого мира прозвучал Настин голос над головой…

Секундной передышки ей хватило, чтобы столкнуть меня с кровати ногами. Я полетел вниз головой и разозлился не на шутку. Нет, душить я ее не стал. Перевернул Настю на живот и завязал рот, чтобы не кричала и не кусалась. Я повторил подвиг героя «Книги Мануэля» Кортасара, после чего меня охватила полная апатия. Я даже развязал Настю. Она тяжело дышала, потом поджала под себя ноги и заскулила, как щенок. Плевать. Я не шевельнулся, когда Настя соскочила с кровати, когда одевалась, не заметил, когда ушла. Разве что почувствовал, что Насти не было рядом и что сильно ее обидел, но не спешил вернуть и извиниться. Не смотря на то, что сумасшествие проходило, я все еще ощущал себя пещерным человеком, который вырывает куски мяса здоровыми белыми зубами, а изо рта капает слюна. На ум вдруг пришла мысль, что тем самым мясом могла оказаться Настя. Не случилось. Значит, что-то от человека во мне еще оставалось.

Я лежал, раскинув руки и закинув нога за ногу, как распятый Христос, и плакал. Слезы катились так быстро и такими большими каплями, но плакал не я, а водка.

Смех в ушах пропал, физиономия Минича исчезла тоже. В квартире поселилась тишина, словно в могиле. Я прислушивался к тишине, ни о чем не думая. Думать было поздно. Внезапно тишину взорвал звонок. Бегом я бросился к двери, на ходу застегивая джинсы. Хотелось верить, что вернулась Настя. Конечно, она обижалась на меня, злилась, дулась и все такое, но это ведь ненадолго, она простит мне, как только я все объясню… Но за дверью меня ждала на Настя.

Я лишь едвауспел приоткрыть дверь, как моя челюсть встретилась с каменным кулаком. Отлетев назад, я сильно ударился спиной о косяк и объехал на пол. Не закрыв за собой двери, в прихожую вошел Минич. Он праздновал победу. Я же не мог оказать достойного сопротивления, потому что все еще находился под парами, к тому же, выдохся, пока сражался с Настей.

Минич ощущал себя терминатором, не меньше, этакий серьезный мужчина. Он поднял меня за волосы и помог моему лицу поцеловаться с дверью туалета. Я залился кровью. Пару раз еще по моему лицу проехались его сапоги. Потом Минич поставил меня на ноги, еле удерживавшие мой вес, шея совсем голову не держала, моталась, как на шарнирах.

Минич скривился. Он запачкал руки моей кровью. Размахнулся и саданул мне в живот. Я согнулся в три погибели, меня начало рвать, закружилась голова.

Минич брезгливо вытер руки о мою куртку (Настя выбежала, видимо, забрав все свои вещи), висевшую на вешалке, плюнул на меня и тихо вышел из квартиры, осторожно закрыв за собой дверь. Он был сильнее меня и шире в плечах, но дай только срок… Он мстил за Настю. Она пожаловалась ему. Ну конечно, к кому ей еще обратиться за помощью, как не к Миничу, любимому, судя по всему, преподователю… Но мы еще с ним поговорим…

Я с трудом уже соображал. События дня кирпичами падали на плечи и с грохотом вбивали голову, трещавшую, как спелый арбуз, в пол.

Я вырубился.

 

 

7

 

 

«Ночь опустилась стеной. Я ощущал себя волком, попавшим в капкан. Вернее, волчонком, а еще лучше, щенком, поскольку забрался в собачью будку, скрываясь от немцев и полицаев, которые ловили евреев. Я уже знал: если попадешься на глаза фашистам, хуже, «бобикам», -- добра не жди. Всех родственников – и дядьку Мойшу, и тетю Сару, и их дочек Марию и Христю, и папкиного брата Абрама, который писал красивые стихи и помогал мне в первых поэтических опытах, – я не видел с прошлого лета. Их тоже, как и сейчас, среди ночи, выгнали из собственных домов, велели взять самое необходимое и куда-то повели. Через некоторое время по местечку поползли слухи, что их расстреляли. Папка утаивал от меня правду, но я то уже не маленький и сам понимал, что немцы почему-то ненавидят евреев и повально уничтожают. Папку они закололи штыками. Он успел перебросить меня через забор в соседский огород, прошептав, чтобы я бежал, спасался. Но там, с папкой, остались мама и беременная сестра Мира. Я еще прислушивался к звукам, доносящимся из нашего двора, и тихонько всхлипывал. Слезы катились сами по себе, и ладони сжимались в кулаки тоже, но ничем помочь родным я не мог. А потом все кончилось. Крики и грязную ругань заглушил шум мотора грузовика, который поглотил их, как пищу, не разжевывая.

И тогда я побежал. Аж ветер засвистел в ушах. Я искал убежища, но глаза ни за что подходящее не цеплялись. Только в одном из пустых дворов, или мне показалось, я заметил собачью будку. Собак вообще во всей округе не было, их постреляли немцы самыми первыми, как вошли. Может, меня не найдут… А колотило, как в лихорадке, от пережитого страха и еще более страшных последствий, о которых я не хотел думать, но мысли пчелиным роем кружили в голове, потому что я хотел жить, я слишком молодой, чтобы умирать. А может, колотило от холода? Стоял январь, а во что я был одет? Фуфайка и кожух, как висели, так и остались висеть на вешалке на веранде. Хорошо еще, что успел влезть в керзовые сапоги, но на босую ногу, и ноги замерзали, и сам я мерз в одном исподнем, только сердце тахкало, как заведенное. Я боялся, чтобы оно не зазвонило, как будильник. Тогда мне конец. Схватился обеими руками за сердце, сжимая его, чтобы оно перестало так бешено греметь, боясь, что взорвется, как мина… Внезапно послышались шаги и голоса, принадлежавшие полицаям, не иначе. Они просто проходили мимо, вдруг остановились прямо у моего укрытия. Я затаил дыхание, но не дышать не получалось. «Бобики» закурили, обсуждая сегодняшние перипетии облавы и поглядывая на домик, в котором, видимо, еще не успели «похозяйничать».

Я чихнул. Два раза подряд.

Полицаи насторожились, приближаясь к будке. Я надеялся, что они не услышат, но… мой взгляд встретился с глазами одного из «бобиков», колючими и злорадными. В последний момент я дико закричал, как закричали, оживленно и радостно, «бобики», вытягивая меня из укрытия.

-- Юден? – неизвестно откуда появился долговязый немец с длинным носом, как у Буратино.

-- Юден, гер офицер, юден, -- подобострастно проговорил полицай, выкручивая мне руки. – Щенком притворился.

Дальше – туман и каша в голове, хоть меня не били. Резкость изображения возникла тогда, когда я уже оказался в комендатуре и стоял голышом перед каким-то дядькой в больничном халате. Лысый череп дядьки сверкал, как тщательно вымытая кастрюля, очки на мясистом носу и щеки, как кисель, вызывали отвращение, а он меня ощупывал вдобавок своими толстыми пальцами с обгрызенными ногтями, словно девочку, и дышал в лицо перегаром.

Я стоял неподвижно, ни жив – ни мертв. Лишь глаза бегали в надежде отыскать хоть лазейку, хоть самую маленькую, к спасению, но ни в одном углу ничего. Дядька тяжело задышал, когда дотронулся до моего пениса, я инстиктивно дернулся назад. Тогда он внимательно посмотрел мне в глаза, обтянул халат и сел за стол, вооружился самопиской и каким-то бланком. Разговаривал со мной он по-русски и я понял, что к немцам дядька не имел никакого отношения. Такой же предатель, как и «бобики», всего навсего.

-- Имя! – уставился на меня.

-- Адам, -- произнес я.

-- Фамилия! – уже не отрываясь от бумаг.

-- Адам, -- снова сказал я.

-- Фамилия, а не имя!

-- Адам, -- испугался я грубого крика дядьки.

-- Вот бестолочь, -- рассмеялся он. – А еще говорят, что евреи – умная нация.

-- Я не еврей, -- возразил я.

-- А кто же ты? У тебя на лбу написана твоя национальность!

-- Я не еврей, -- настаивал на своем.

-- Упертый ты пацан, -- разочарованно вздохнул дядька. – Ладно, -- будто согласился со мной, -- так и напишем, что не еврей.

Он что-то чирканул на бланке, потом опять спросил:

-- Год рождения?

-- 1927-ой.

-- В школе учился?

-- Да.

-- Хорошо, -- отложил дядька использованный бланк к другим, поднялся из-за стола и исчез за ширмой. Через несколько минут вышел с ворохом какой-то одежды в руках. Протянул мне. Признаться, стоять голыщом было холодновато, и я обрадовался, что скоро согреюсь. Однако, как только рассмотрел, что мне подсунул дядька, заперев в маленькой комнатушке с лежаком, столом и тяжелым деревянным шкафом, испугался и отшвырнул подальше от себя, словно огнем обжегся, шелковое женское белье. Может, дядька ошибся? Взял не из той шуфлядки? Перепутал? Не умпел я так подумать, как дядька вошел.

-- Ты еще не оделся? – удивленно посмотрел на меня.

-- Простите, -- сказал я, -- но я не девочка, а одежда, которую вы мне дали, – женская…

-- Ишь, какой разборчивый, -- не понравилась моя реакция дядьке. – Сейчас идет война, во всем – дефицит. И ты должен быть благодарен немецкому правительству, что оно выделило тебе это. А что это? А это шелк, понимаешь, дурында ты малая, облачение королев! Одевайся и не дури головы!

Что мне оставалось?

Как только я оделся, дядька вдруг повалил меня на лежак, отравляя спертым гнилым дыханием и такими же поцелуями. Я сразу все понял, но сопротивляться он мне не позволил, закрутив руки.

Не знаю, что бы со мной учинил дядька, если бы в дверь не застучали, настойчиво и громко, а затем такой же настойчивый женский голос приказал:

-- Гер Кабанков, откройте немедленно! Я знаю, что вы там! Обер-лейтенант СС Марлен Дитрих не любит шутить и долго ждать!..

-- Принесла сучку нелегкая! – выругался дядька и пошел открывать дверь.

Ей шла форма. Длинные волосы были пришпилены заколкой к пилотке.

-- Что вы тут устроили, гер Кабанков? – сразу спросила Марлен Дитрих, пройдя в комнатушку и посматривая в мою сторону.

-- Да вот, -- развел руками дядька.

-- Вы хотите, чтобы я сообщила о вашем «да вот» в гебитскоммисариат? – пугала Марлен Дитрих.

-- Только не это! – взмолился дядька.

-- В таком случае, закройте дверь с той стороны!

-- Обязательно.

Дядька, как рак, пятился задом и на цыпочках к двери. Как только дверь за ним закрылась, Марлен Дитрих молниеносно сбросила с себя форму и сиганула ко мне на лежак, брезгливо разрывая одежду на мне.

Она была, как пантера. Царапала мое тело ногтями и кусалась. Под утро я заснул. Марлен Дитрих соскочила с лежака, оделась, обтянула форму и вынула из кобуры пистолет. Приставив к моему виску, выстрелила…»

 

 

Я чуть до потолка не подскочил, поранившись плечом о косяк. Тяжело дышал, постепенно возвращая себя из объятий жуткого сна, потому что Марлен Дитрих была Настя, а безусым пятнадцатилетним еврейчиком – я.

Позже я восстановил в памяти события минувшего дня и едва не взвыл от отчаяния, как тот волк на луну. Да долгим вытьем беду не исправишь. Чтобы хоть как-то утихомирить боль, я навел чистоту в квартире. Минич постарался на славу, ничего не скажешь. Фонари будут еще долго освещать мне путь круглые сутки. К фонарям в довесок пристроились многочисленные царапины, из чего я уяснил, что в таком виде на улице показываться нельзя.

Я закурил. Потом рванул к телефону, набрал Настин номер, но трубка молчала, как рыба. За день я звонил ей через каждые пять минут, но тщетно. Телефон не отвечал. Я остался в одиночестве и пил одиночество, словно кофе в прикуску с сигаретами.

 

 

8

 

 

Прошла всего неделя, но казалось, что вечность. Я все еще чувствовал в себе волка, беспомощно барахтающегося в капкане. Суетился, словно обезумев, из угла в угол по пустой безжизненной квартире, безжизненной потому, что в ней больше не было Настиной улыбки, Настиного голоса, самой Насти. Квартира выглядела мрачной и угрюмо-молчаливой, как кладбище. До полного сравнения не хватало вороньего крика. Мне было хреново, и мурашки бегали по коже, а может, и по шерсти; я боялся подойти к зеркалу, чтобы удостовериться: человек ли я еще или уже зверь. Услышав вороний крик я, скорее всего, не столько б поседел, сколько сошел с ума. Не спасал от тоски и выжигающего отчаяния и голубой шелковый халатик, который я бездумно комкал в руках, будто лист бумаги с неудавшимся стихотворением. Он, халатик, очень нравился Насте, и запах, исходивший из ее тела, еще не совсем выветрился, однако почему-то я ему больше не верил. Не верил и пятнам крови, засохшим на гладкой ткани, хотя они являлись важными свидетелями того, что Настя была и есть. Да все вокруг кричало обратное, что такой девушки вообще не существовало нигде и никогда. Я каждый день набирал номер ее телефона множество раз, но он упрямо молчал. Только однажды ответил, но абсолютно чужим, не Настиным голосом, – злым, грязным, хриплым… Я спросил Настю, голос заявил, что никакой Насти знать не знает. Как же так? Номер же телефона верный?! Я проверил адрес, и адрес сошелся. Тогда почему мне сказали, что никакая Настя по этому адресу не проживает и не проживала никогда ни с родителями, ни без них. Злобно плюхнулась трубка, а моя запикала, как заведенная, как обиженная, будто малое дитя, у которого отобрали любимую игрушку. Что-то тут не так, но что? Неужели Настя мне лишь приснилась? Но ведь сон таким реальным и материально физическим на ощупь не бывает. Разве что бредил наяву? Может быть, Настя действительно была всего только русалкой-практиканткой; однако ж родинка под левым соском, родинка над левой верхней губкой не могут быть ни сном, ни бредом, хотя б и пьяным. Я же хорошо помню белые, как сыродой, Настины груди, солоноватый вкус ее сосков, шрамик в виде цифры 1 над пупком, а волосы… их запах… я их тоже выдумал? Она же похожа на Варум, это я на Агутина не тяну!.. Да и не быть мне им никогда, а, значит, Настя тоже не могла быть Анжеликой Варум. Она могла быть только Настей!

Я сел за стол, на котором стоял компьютер и пепельница, закурил.

До мельчайших подробностей я мог вспомнить, что было, как и сколько… Да что толку? Разве воспоминаниями поможешь? Да, я все помню, но, если обращусь со своим рассказом о Насте к кому-нибудь за помощью, он посчитает меня свихнувшимся и постарается сбагрить побыстрее в психушку. А я абсолютно нормален! Разве я виноват в том, что Настя исчезла из банка данных жизни, как память компьютера, съеденная вирусом? Безусловно, я виноват, но не в том, что она пропала… хотя, если подумать, во всем виноват только я. Не соверши глупость, не ушла бы от меня Настя, и не говорили бы мне всякие по телефону, что такая никогда не проживала по интересующему меня адресу.

Странно, но поняв и приняв свою вину, я успокоился. Снова мог логично размышлять и соображать, даже читать, чем не мог похвастаться на протяжении всей недели.

 

 

9

 

 

От побоев следов почти не осталось. Но я все еще стеснялся выходить на улицу без черных очков. Под подъездом на лавке сидели три старушки с вязанием, но с неподвижными спицами, поскольку бабушки с непонятной мне страстью обсуждали Мейсона Кепфела и Рыжую, так в простонародье называли Джину. Какими только комплиментами они не награждали красавца Мейсона и как только не обсыпали гадостями бедную Джину, забыв и о вязании и о собственных внуках, которые копошились неподалеку, в песочнице, с пластмассовыми ведерками и лопатками, а кое-кто и с целым заводом автомобилей. Веселые, мурзатые, как чертята, дети никого из взрослых не замечали, словно их и не существовало вовсе. Да и в самом деле, зачем взрослым с их вечными взрослыми проблемами и заботами, дети? Последние, была б их воля, прекрасно обошлись и самостоятельно. Какой во взрослых толк? В машинки играть не умеют, солдатиков не знают даже как и держать, а если попросишь кого-нибудь из родителей просто погулять с детьми, поковыряться в той же песочнице, помочь отсроить замок, а, если получится, и целый город, у них сразу находится куча отговорок: мол, устали после работы, да и в магазин надо – купить хлеба, а к хлебу еще и йогурт. Конечно, йогурт – хорошо, но ведь так хочется, чтобы папа с мамой хоть на часок стали беззаботными детьми. А то дети, нет-нет, да и попросят аиста забрать их обратно.

Я закурил. Мимо прошли две старшеклассницы в прозрачных колготках и в коротких юбках, с килограммами косметики на лицах. Они даже не заметили меня. Безусловно, я не похож на Тома Круза или на Ди Каприо, но я ведь не старый еще, трудно сделать вид, хотя бы улыбнуться для приличия? Что поделаешь? Весна берет свое. Такова жизнь. А что такое жизнь? Немного любви, больше разочарования и дуэль. Дуэль с собственной судьбой, которая всегда побеждает. Хотя бывает… что и судьбы ломаются, как шпаги. Возможно, в чем-то я преувеличиваю, не знаю. Как бы там ни было, это мое субьективное мнение.

Я пожалел было, что вышел в куртке, потому как теплота стояла чуть ли не летняя, но решил не возвращаться домой. Не потому, что – плохая примета, в предрассудки я никогда не верил, а потому, что лень подниматься пешком на седьмой этаж: лифт не работал.

Я не знал, куда пойти, но ноги сами отправились в Центр. Вероятность встретить там кого-нибудь была большей, чем в моем районе. В метро я обознался. Но как же защемило сердце, когда в девушке, стоявшей спиной ко мне, я увидел Настю. Она была всего в нескольких шагах от меня, однако эти шаги преодолеть оказалось невозможно по прричине того, что вагон представлял из себя консервную банку, напичканную людьми, словно килькой. Окликнуть я не посмел, но и ждать, пока поезд остановится на какой-нибудь станции, не было времени. А вдруг она выйдет на следующей, а я не успею за ней, а если и успею, где гарантия, что не потеряю ее в толпе? Я заработал руками и плечами, прорубая себе дорогу к Насте, никак не реагируя на реакцию пассажиров. Однако девушка оказалась не Настей. Возможно, и Настей, но другой, чужой, не моей.

Я опустил руки.

Вышел забитый и затюканный, словно после длинной заумной лекции один на один с профессором философии. Знакомых – никого.

Вечерело. Домой идти не хотелось, а я уже находился на Пушкинской, до дома – 15 минут медленным шагом. А в противоположном направлении – неизвестный мне район, вернее, известный, но я никогда туда не захаживал, Сухарево. Решил познакомиться.

В принципе, ничего особенного. Высотные «коробки с карандашами», однотипные, серые, как асфальт. Жить в таком районе – все равно, что жевать жвачку, в которой давно отсутствует вкус. Только одно место заинтересовало – кафе-бар, куда я и поспешил заглянуть. Цены тут, конечно, кусались, но где вы видели цены без зубов? Я занял столик в самом неприглядном уголке, где на меня никто не обратил бы внимания, заказал водки и пару бутербродов с колбасой. Ощутил себя вдруг Хемингуэем, от чего подкатила волна вдохновения, захотелось писать и писать что-то грандиозное и стоящее, чего я за собой давно не замечал. Почему нет? Завтра надо будет захватить тетрадь, ручку и Кафку и приехать сюда, чтобы вволю наработаться. Я почувствовал, что в этом месте у меня все получится. Я и сейчас бы принялся писать, было бы на чем, поскольку просто на столе не мог, вдруг оштрафуют, если не больше, за порчу имущества.

В целом, приятное и уютное помещение, выдержанное в духе романтизма с примесью постмодерна. Столики круглые, застеленные красными скатертями, на каждом по пять приборов: тарелка, блюдце, ложка, вилка, ножик, а также пепельница и красные салфетки конусами в пластмассовых вазочках. Стулья – деревянные, резные, обитые красным бархатом, подлокотники и ножки – черным. Пол паркетный, под потолком – телевизор, в экране которого я заметил неунывающего Джеки Чана. Возникла неожиданно мысль, что я нахожусь в таверне или кабачке семнадцатого века. Не хватает только, чтобы сейчас ввалились мушкетеры в голубых плащах с серебряными крестами на спинах и Атос потребовал бы вина. Мечта идиота! Хотя, почему нет? Не отрицаю, что я идиот, который курит третью сигарету подряд, так и не дотронувшись ни к чарочке с водкой, ни к бутербродам, давно остывшим. Я вылупился, как баран на новые ворота, на девушку, сидящую напротив через четыре столика. Она появилась недавно и меня не видела. Девушка отвлеченно курила легкую «Магну», оставляя на белом фильтре красные следы от губной помады. Так чахоточник делится кровью с платочком. Девушка была вся абсолютно в черном. Черная косуха, черные кожаные штаны, заправленные в черные высокие ботфорты, черная фланелевая блузка, расстегнутая на одну пуговицу. Лак на ногтях тоже черный и черные волосы слегка касаются плечей, как крылья летучей мыши. Даже губы, и те, казались черными. Только глаза, лишь глаза отражали какую-то светлую тень. На мгновение мне показалось, что это Настя. Чуть не подался в ее сторону, но удержался, сжав кулаки. Что, если опять ошибусь? Мне не привыкать чувствовать себя идиотом, но только не в этом заведении и не перед этой девушкой. Я даже приказал себе не думать о Насте, потому что девушка в черном никак ею быть не могла. У Насти длинные рыжие волосы до пояса… Долго ли постричься и покрасить их в черный цвет? Но я не спешил. Что-то подсказывало, что девушка в черном – Настя, однако что-то и мешало. У Насти не могли быть такими холодными глаза, хотя лишь они и излучали некоторый свет. Я ждал. А чего, не знал. Девушка подняла глаза и посмотрела на меня, меня не заметив. Я сидел в темном углу и для нее представлял всего лишь бесформенный силуэт. На нее же падало освещение со всех сторон. Казалось, она специально выбрала, где сесть, и я не мог ошибиться… На меня смотрела Настя, только какая-то не такая, словно зомби. Ее глаза были мертвыми. Только мертвость ее глаз удержало меня от безумного шага. Девушка нервничала, начала украдкой коситься на вход, совсем незаметно. Она кого-то ждала, безусловно, и я мог испортить ей встречу. Ждала? А кого? Неужели Минича? Сегодня он не удерет, если Настя ждет его: никакие силы ада не остановят меня. Я сделаю из Минича бифштекс с кровью…

К ней подошли двое. В коричневых кожанках. Сели по бокам. Я не слышал, о чем они говорили, потому что разговор заглушала идиотская музыка из фильма про Джеки Чана. Я ничего не мог сделать, меня колотило. Двое поднялись. Поднялась и Настя. Какая она была бледная!.. Как мел!.. Только губы чернели, как кровь на снегу. Настя повесила сумочку на плечо и направилась к выходу. Двое молча последовали за ней.

Я рванул со всех ног за ними, на ходу откусывая бутерброд и запивая его водкой. У самых дверей подскользнулся, пол недавно помыли, и растянулся, зацепив ногами стулья, что стояли рядом с накрытым столом. Слава Богу, что перевернул всего один стул и пустой фужер на столе. Я быстро поднялся, обтряхнулся, извинился, вцепившись в дверь, объясняя падение тем, что очень спешу, но буду рад познакомиться со всеми поближе как-нибудь в другой раз…

На улице чуть не свалился с лестничных ступенек. Моя Настя садилась в черную «Волгу», от нее не отставали те двое. Сейчас она уедет, и я никогда больше ее не увижу. Я хочу этого? Конечно, нет. Мне нужна Настя, как воздух, как сигарета, как вода, как вино, как пельмени, черт, одним словом, нужна – и все… Она же моя женщина, в конце концов, и мать моих будущих детей! Так чего я стою? И в самом деле, чего? Бежать за «Волгой»? Вряд ли догоню. Но она уже трогается с места!..

-- Э-э-э-э-э-э-й! – закричал я, несясь наперерез машине, но она свернула не там, где я думал ее остановить.

-- Каналья! – ругнулся я, как д’Артаньян. Никем другим я себя не представлял. Но пешком догонять машину?.. Я поймал вертлявого «жигуленка» и попросил держаться черной «Волги». Водитель, еще молодой, хотел знать, что происходит, с какой стати, так сказать, преследование? Но я молчал, сказал только, чтоб смотрел на дорогу. Как ни странно, мы приближались к дому, где жила Настя и где мы так прекрасно провели ночь, откуда после меня заверяли, что Настя никогда не жила там.

Я не ошибся. Мы как раз подъехали.

Первой остановилась «Волга». Из нее вышли сначала двое в коричневых кожанках, потом Настя, потом еще двое в коричневых кожанках. Все они цепочкой исчезли в подъезде.

-- Все, -- сказал я водителю, -- приехали. – И расчитался.

-- А что происходит? – все допытывался он.

-- Кино снимаем, -- решил пошутить я, чтобы водитель отцепился, терзая дверку, которая никак не поддавалась, не выпуская меня.

-- А какое кино?

-- «Девять с половиной недель-3», -- ответил я и наконец справился с дверкой.

-- А кто в ролях?

-- Актеры малоизвестные, -- сказал я, -- студенты еще…

Бегом я заскочил в подъезд, лифт не вызывал, решил подняться по лестнице. Так безопасней и спокойней.

Никто на меня не нападал и вообще не ждал, сидя в засаде, на что я очень расчитывал, поскольку чувствовал, что не просто так приходили к Насте парни в коричневых кожанках и не просто так приехали к ней домой. Я не сомневался, что и Настя и четверо в коричневых кожанках находятся именно в той квартире, где мы с Настей провели ночь. И я оказался прав. Дверь в квартиру – распахнута настежь.

Я осторожно переступил порог и остановился в прихожей… Судя по всему, шел обыск. Люди в кожанках, по хозяйски, шастали по квартире, заглядывая в каждую дырку, что-то, видимо, важное искали, нервничали. Настя сидела посредине гостиной или зала, на табуретке, скрестив на груди руки. Смотрела на носки своих ботфорт, никого и ничего не замечая вокруг, и ее колотило… Руки пытались унять дрожь в плечах, но те не подчинялись ей.

Хотелось подбежать к девушке, обнять и приласкать, успокоить и, возможно, я так и сделал бы, ни о чем не спрашивая и не требуя никаких объяснений, но меня опередил холодный ленивый голос одного из тех, кто привез Настю сюда:

-- Это что такое?

К Настиным ногам полетели четыре сахарных мешочка по килограмму каждый, но в них был явно не сахар. Я ужаснулся, откуда столько героина?

-- Это не мое, -- как-то устало и с легкой улыбкой ответила Настя.

-- А чье по-вашему?

-- Мое! – подался я вперед, прячась в воротник от любознательных взглядов парней в коричневых кожанках.

Последнее, что я заметил, пока на мне застегивали наручники и пока не увели, – удивленное Настино лицо, на котором читалось и жалость и вопрос «зачем?», и любовь. Не смотря ни на что, она меня любила. По крайней мере, я так думал и чувствовал. Возможно, я заблуждался.

 

 

10

 

 

Меня привезли в прокуратуру и посадили на деревянный стул перед таким же деревянным столом, сняв наручники. Со стены напротив наблюдал железный Феликс. Тот самый мужчина в коричневой кожанке, который спрашивал у Насти, чей в квартире героин, сел за стол, положив на полированную поверхность руки. Внешне он очень походил на актера Бориса Щербакова. Тот нередко, в свою очередь, исполнял роли следователей и капитанов милиции. Мой капитан, видимо, долго собирался с мыслями, чтобы начать беседу. Видно было, что он подустал и ему не до меня. Он хотел спать: глаза его наполнила краснота бессонницы… А мне хотелось курить, да только я стеснялся попросить разрешения. Капитан сам как-то догадался предложить сигарету, а может и самому не терпелось. Мы задымили. Однако молчание продолжалось. Оно повисло над нами сигаретным дымом и исчезать не собиралось. Тогда капитан открыл форточку. Дым шлейфом вынес вместе с собой молчание, а может ветер выташил его, как вор, через открытую форточку.

Капитан не сел за стол, а начал измерять кабинет шагами. Затем примостился на углу стола и с тяжелым вздохом вымолвил, не глядя на меня:

-- Откуда ты взялся на мою голову и кто ты такой, черт тебя возьми… Все планы коту под хвост… Зачем тебе все это?

Я и сам не знал, зачем. Но думать сейчас о том, что произошло, желания не возникало. Что случилось – то случилось. Почему, зачем – какая разница? Все равно ничего не исправить. Я молчал.

-- Так, может, познакомимся? – снова заговорил капитан, внимательно заглянув в мои глаза. Взгляд его был острым и цепким, как у беркута. Казалось, что он вытягивает меня же из собственного тела, и я, сам не свой, опустил глаза на деревянный пол с потрескавшейся коричневой краской. Но спустя миг поднял их и сказал, что я писатель Майк Адам. Он сразу сел за стол и защелкал клавиатурой компьютера. Полез в базу данных проверять, правду ли я ему поведал или соврал. Зачем мне врать? Хотя, если подумать, не каждый человек, занимающийся литературой, вот так просто признается, что он писатель, тем более, в милиции…

Капитан отвлекся от компьютера и откинулся на спинку кожаного кресла. Расстегнул верхние пуговицы на рубашке, сдавливающие горло, и сказал:

-- Так почему же вы, образованный и культурный человек, влезли в такое дерьмо?..

Я на стал отвечать. Как-то не верилось, что капитан меня считал преступником, и я произнес:

-- Мне приятно, что вы отнеслись ко мне с пониманием.

-- Хотите, открою страшную тайну, господин Адам? – заговорщицки подмигнул он мне. – Долгое время я работал под руководством Виктора П. Он уже тогда что-то писал, а сейчас – известный писатель и уважаемый человек…

-- Не люблю детективы, -- сказал я, как отрезал. – Все эти боевики, фантастика, «чернуха» -- просто чтиво и ничего больше, простите за резкость.

Капитан прищурился:

-- Литература – это вы?

-- Не один я, но литература – такие, как я. И нас не так мало, как вам кажется. Настоящая литература, достойная достойных людей, возродится, уж поверьте!

-- Вы не считаете себя, господин Адам, излишне амбициозным?

-- Ничего плохого в своих амбициях не нахожу. И не вижу в них преступления. Мы должны вытащить себя из болота макулатуры, как это сделал однажды Мюнхгаузен.

-- Где вы работаете?

-- Нигде.

-- Ну да, я забыл, вы же писатель. А живете за что? – Казалось, он издевался надо мной. – Видимо гонорары большие и вам на все хватает?..

-- Гонорары – слезы. Разве вы не знаете, что в нашей стране, чтобы выдать книжку, за нее нужно заплатить. Заметьте: не мне платят за то, что я написал, за мою работу, а я должен за собственный труд с бессонными ночами выплачивать деньги, и не малые.

-- Что ж, -- пожал плечами капитан, -- вы сами, как говорится, выбрали свой путь, вам и флаг в руки. Однако мы отдалились от темы. Кем вам приходится Анастасия Можар?

Я хотел ответить сразу и не задумываясь; слова уже готовы были сорваться с губ колобками, но что-то сдержало меня. Я подумал: а кто мне Настя в самом деле? Любимая женщина? Забава на одну ночь? Жена? Скорее – все вместе, я так чувствовал. Но как объяснить это капитану милиции? Минич, Иван Воронков, Андрей Шакель, да любой, кто занимается хоть каким-нибудь видом творчества, меня бы поняли с полуслова, а поймет ли этот капитан, так похожий на актера Щербакова? Ни в коем разе я не считал его тупым и узколобым, знал лишь, что не поймет. И тогда я сказал:

-- Товарищ капитан, можно вопрос?

Он пожал плечами.

-- Вы когда-нибудь видели кинофильм Яна Фрида «Собака на сене»? Там молодой Боярский в тандеме с такими же молодыми, не намного старше его, Тереховой и Караченцовым…

-- Допустим, -- кивнул капитан, который никак не мог уловить связь.

-- Вы хорошо помните, какие отношения возникли между бедным поэтом-мечтателем Теодоро и его госпожой графиней Дианой?

-- Ну-ну, дальше.

-- Теперь представьте вместо лиц Боярского и Тереховой – мое и Анастасии Можар, -- закончил я.

-- Гм, -- почесал капитан голову. – Однако… -- он еще немного подумал, -- там была такая фраза, что любовь предпочитает равных.

-- А кто вам сказал, что мы с Анастасией Можар не равны?

-- Этого мне никто не говорил, -- отрезал капитан. – И слепому видно ваше различие, -- добавил. – Что ж, -- заговорил после непродолжительной паузы продолжительностью в прикуривание сигареты, я тоже попросил огоньку, -- это многое объясняет.

Капитан снова вышел из-за стола и сел рядом со мной на край, сложив на груди руки.

-- Зачем вы сказали, что наркотики ваши? – неожиданно спросил он, не сводя с меня глаз.

Я не ожидал такого прямого вопроса, поэтому ненадолго растерялся, но ответил быстро:

-- А чьи же они, по-вашему?

-- Вероятно, Анастасии Можар? – предположил он.

-- Исключено! – возразил я. – Настя никогда не употребляла наркотики…

-- Сколько лет вы знакомы? – перебил меня капитан.

-- Три недели, -- ляпнул я, не подумав.

-- Гм, -- лицо капитана расплылось в неопределенной усмешке, но она, словно тень, тут же пропала. – Это о многом говорит.

-- О чем? – забеспокоился я.

-- Вы в курсе, господин писатель, что влюбленные, как правило, слепы?

-- С чего вы взяли, что я влюблен?

-- Ну как же, -- удивился капитан, -- только что вы так красиво рассказывали о своих отношениях с Анастасией Можар на прмере фильма «Собака на сене»…

-- Я много чего говорил. Только это не значит, что все мои слова – истина. Я ведь не Бог.

-- С Богом вас никто и не сравнивает, -- задумчиво произнес капитан. – Он опять сел за стол, забарабанил по столешнице пальцами. Удивительно, но пальцы милиционера напоминали женские. Такими пальцами только разных Моцартов да Бахов на пианино играть. – Вы очень противоречивый человек, -- растягивая каждое слово, словно резину, заметил капитан. – Вы не боитесь, что однажды вам придется отвечать с полной ответственностью за каждое произнесенное слово?

-- Нет, -- ответил я, -- поскольку мою правду, как я ее понимаю, можно будет прочитать в моих книгах.

-- А до них далеко…

-- Не совсем. Всего четыре килограмма героина.

-- Вы очень любите играть в слова, господин писатель.

-- Профессия обязывает.

-- Что ж, тогда подумайте и поиграйте в слова в одиночестве, -- сказал капитан и вызвал конвой.

-- Допроса не будет? – полюбопытствовал я.

-- О чем вас допрашивать? – улыбнулся капитан. – То, что мне было нужно узнать, я узнал.

Меня заперли в камере. И молчаливая тишина укрыла мои плечи черным пледом. Я почувствовал страшную усталость и закрыл глаза, но сон не шел. Да и не хотелось спать. Вспомнился каждый эпизод, до мельчайших подробностей, событий прошедшего дня, но ни за один не зацепился. Зачем? Я задерживался только на образе Насти. Она стала другой, не похожей на себя. Куда подевались тот кофе, та пропасть трепетной чистоты ее глаз? Вместо них я увидел серый пепел, зыбучий песок и холодную сталь стилета. И этот маскарад… Откуда он? Что случилось с моей Настей? Куда она пропала? А героин? При чем здесь героин и что я делаю в прокуратуре? Мне это нужно? Такое ощущение, что я, обычный обыватель, попал в дешевый триллерок исполнителем посредственной, но ключевой, роли. Герой, влюбленный в героиню, весь фильм где-то шатающийся и думать забывший, что любимой нужна помощь, поскольку та провалилась в беду, вдруг в самый неожиданный момент появляется этаким джентельменом и берет всю вину на себя, отправляясь за решетку. Любимая одаривает его милой улыбкой и продолжает развлекать зрителей другими приключениями. Те поаплодировали, пораженные благородством героя, но подумали, что он полный дурак, и тут же забыли о нем, как и героиня. Ее ждет мир, полный радости и жизни. Неужели я действительно такой идиот или только прикидываюсь? Мне плевать, откуда этот гребаный героин свалился на мою голову и откуда он взялся в Настиной квартире, плевать! Я не знаю и знать не хочу, чем занималась Настя все то время, что мы не виделись. Я лишь одного хочу! Верните мне Настю! Мою Настю, слышите! Еще вчера я сомневался в своих чувствах к ней, но сегодня все сомнения – долой! Я готов закричать на весь мир, что люблю Настю Можар, и мне пофигу, кто она! Графиня, царица, наркоманка или русалка! Пофигу! Как пофигу и то, чем она занимается. Мне не нужны ее оправдания и объяснения, а нужна ее любовь!

Естественно, я эгоист. А кто не эгоист? Покажите мне его, ткните в него пальцем, я хочу потрогать его, приобщиться к вечности! Неэгоистов не существует. За просто так сейчас ничего не делается. Даже стакан воды просто так сын не поднесет больной матери. Только когда та поставит на стол бутылку сэма либо отстегнет денег на бухло. Я знаю, что говорю, потому что сам из деревни, потому что сам не без греха, потому что рос среди дегенератов, пока во мне не пророс, как чудо, колосо поэзии, который бы не пророс никогда, если бы в свое время не родились Кафка и Достоевский, Мопассан и Бальзак, Булгаков и Томас Вулф, Фицджеральд и Джойс, Хемингуэй и Борхес, Пруст и Кортасар… Я мог бы перечислять подобных фамилий легион, да какой в нем толк? Разве он поможет мне в отношениях с Настей?..

Всю ночь она мне не давала покоя. Я ворочался на жесткой шконке, вспоминая ее тело, ее прикосновения. Настя залетала в зарешеченное окно камеры Маргаритой на метле и утилась в углу Марией-Магдаленой. Затем просто Настей прятала-кутала, стесняясь, свою грудь, досадно кусая губы, за спасительную фланель моей клетчатой рубашки…

Рассвета я не помню.

Помню только, как открылась дверь камеры, потом опять закрылась и меня привели в тот самый кабинет к капитану, так похожего на актера Щербакова, что я едва сдержался, чтобы не спросить, не родственники ли они. Капитан взглядом показал стул перед столом. Я тяжело опустился. Он молча наблюдал за мной, делая вид, что листает какие-то бумаги. Сегодня он был в форме и выглядел более суровым.

-- Вы свободны, господин писатель, -- произнес наконец.

-- Вы закрыли дело? – не понял я.

-- А его никто не открывал, -- усмехнулся он.

-- Тогда, по какой причине…

-- Причина ожидает вас во дворе под кленами, -- перебил он и приказал конвою: -- Проведите гражданина…

Я ничего не понимал.

Солнце на улице больно резануло по глазам и я не сразу заметил Настю. Она стояла в трех метрах от меня и только что запустила окурком в стайку голубей, которые нехотя отскочили недалеко, кроме одного. Левая лапка его была перевязана красной толстой ниткой.

На мгновение наши с Настей взгляды встретились. Я закурил и направился в противоположную сторону от Насти. Это не было никаким маневром. Я не ждал, что она бросится за мной следом с криком простить ей все, но и сам себя загнал в неадекватность. Что-то внутри заставляло не оглядываться и идти вперед. Да шаги мои были заторможенные, как у робота Вертера из детского боевика про Алису Селезневу. Ноги не слушались, сопротивлялись, как могли. Но она, Настя, тоже могла уйти, видя мое безразличие. Нет, этого невозможно допустить! Я резко обернулся. Настя стояла на том же месте, опустив голову, вся в черном, как и вчера, рисовала что-то ногой на асфальте.

Медленно я пошел ей навстречу. Настя приподняла голову. Сделала один шаг в мою сторону, второй… И вдруг бросилась бегом ко мне, я тоже побежал, растопырил руки для обьятий.

-- Адам, миленький мой! – прижимаясь всем телом ко мне, гундосила Настя, покрывая поцелуями мои глаза, щеки, лоб, нос, шею, губы. – Прости, пожалуйста, дуру глупую! Не хотела я ничего такого…

-- Это ты меня прости, за все-за все прости, -- взял я ее подбородок обеими руками, вглядываясь в глаза, из которых текли слезы, разъедая, как серная кислота, тушь и тени, черными полосами зарешечивая мое любимое личико. Сказав эти слова, стоившие большого труда, я жарко и страстно поцеловал Настю.

-- Ты правда на меня не сердишься? – спросила Настя, шмыгая носом и размазывая черные слезы по щекам, как шоколад.

-- За что?

Ее руки обвились вокруг моей шеи, а губы наши закружились в медляке поцелуев.

Краем глаза я заметил, что из окон прокуратуры повысовывались головы любопытных сотрудников правопорядка, как грибы после дождя. Мы с Настей стали бесплатным аттракционом для них. Не успел я так подумать, как девушка вытянула из глазниц линзы и бросила их под ноги, открыв несравнимое ни с чем какао своих настоящих глаз. Вслед за линзами на асфальт полетел и черный парик. Шикарные Настины волосы рассыпались волнами по плечам.

Я поднял ее на руки и закружил от непередаваемой радости и веселости, а из окон прокуратуры нас поддерживали органы. Капитан, похожий на актера Щербакова, улыбался, радуясь за нас, и махал рукой.

Сентименатальность, как говорится, в крови у всех присутствует, и я не исключение. Но на само деле все произошло не так. Меня осудили и я отсидел пять лет. Насте не удалось мне помочь, потому что с ней никто не считался и ей пришлось выйти замуж за Минича, который блестел от счастья, как свиное рыло, а вороньи его глаза налились такой кровью на свадьбе от количества выпитой водки, что все удивлялись, как это глаза Минича не полопались, как пузыри, так они выкатились из орбит… А потом у них родилась дочка, да никто не верил, что ребенок – Минича…

Однако, что-то я расфантазировался, забыв о себе…

 

 

11

 

 

И смех, и грех. Все, что случилось за последнее время, было разыграно Настей. Она являлась и автором сценария, и режиссером, и продюсером, и исполнительницей главной роли. А все ради того, чтобы дать мне возможность измениться и извиниться. И я упал перед ней на колени на виду у бесконечных прохожих, просил простить мою глупость и принять любовь. Не ожидав, что я способен на безумный поступок, Настя не на шутку испугалась, ей было неловко, она оглядывалась на прохожих, как бы извиняясь за меня, как бы говоря, что она не виновата, что я сам встал на колени. Когда я поцеловал Настины руки, лицо ее осветилось теплой счастливой улыбкой, и она попросила меня подняться, поскольку это уже слишком…

Что ж, сказка получилась убедительной. Да только мы живем не в сказочной стране с добрыми феями и волшебниками, а в злобном кровожадном мире с бесконечными войнами и убийствами, с лицемерными и равнодушными людьми, которые в состоянии воспринимать лишь дорогие шоу по телевидению, расчитанные на тупоголовых обывателей. Все это я придумал не сегодня, делясь наболевшим с Андреем Шакелем в неуютном, все еще неуютном для меня баре ГУМа на втором этаже за столиком. Надо же было Насте пообещать, что ради ее любви я превращу ее жизнь в сказку! Ага, щас! За какие шиши? Хотя Андрей утверждает, что в Минске работы валом. Это потому, чтобы успокоить меня, поскольку работу, хоть какую-нибудь, мне обязательно нужно найти. Другое дело, что работа, которой валом, не оплачивается в том эквиваленте, на который расчитываю я. От слов друга пропадает всякое желание работать, не в том смысле, что я не буду больше никогда писать, а в том, что я не имею никакого желания и удовольствия сунуться в какое-нибудь государственное ведомство. Мол, вот я весь перед вами, берите меня с потрохами и обеспечьте работой. Что я могу предложить с тремя курсами универа и тоненькой стихотворной брошюркой? «Я – писатель» – звучит, конечно, но бурчит в животе. И хочется, и колется, так сказать. Да так меня и примут на эту гребаную работу, как же… ждут с распостертыми объятиями! Осчастливец, мать твою!.. Да пошло оно все на три веселых буквы! Ну, безработный я, ну и что? Зато я любить умею, а любовь ни за какие деньги не купишь! Андрей даже завидует мне теперь и даже воспитывает, потому что я вдруг брякнул, что, видимо, придется расстаться с Настей, хотя сделать это будет очень тяжело и больно: денег нет и не будет, а рисовать я их не умею. Безусловно, лентяй. Другой как-то выкрутился бы, а мне никак не удается. Вот и Андрей и упрекает, говорит, что уважать перестанет, если мы с Настей расстанемся. Да не посмею я этого сделать никогда, а думать же никому не запрещено. Я и неслушал уже Андрея. Несет ахинею какую-то. Сам хоть догадывается, о чем рассуждает, плетет что-то про Михалкова, Меньшикова, Голливуд… Какого черта? Да пусть болтает, все равно я далеко от его речей. Я сейчас с Настей, медленно-медленно снимающей колготки, как обертку с мороженного-эскимо, не спеша проводит рукой по обнаженному бедру, затем сбрасывает рубашку и остается в одних трусиках и лифоне. Я уже давно раздет (Настя постаралась) и жду ее, лежа в постели. Но не в этом дело. Следует добавить, что утром я предложил Насте выйти за меня замуж. Так и сказал: «Давай поженимся». Она долго на меня смотрела, как на чудо, но ничего не сказала и избегала разговора о замужестве целый день. А вечером, когда я не хотел никуда выходить из теплой уютной квартиры, Настя вдруг потащила меня за руку к двери, закрытой на шпингалет. На ключ днем я редко когда закрывался, только на ночь. Я действительно не знал, чего она потащила меня, оторвав от работы. Сколько времени я уже ничего не писал – и вот возникли мысли, которые требовали немедленной разработки. Однако Настя натянула мне на голову шапку, которую и я зимой никогда не носил, и сняла с вешалки куртку.

-- Мы куда-то уходим? – спросил я, ничего не понимая.

Настя не ответила. Она вползла в свою черную кожу раньше, чем я застегнул молнию на своей. Затем открыла дверь, вытолкала меня на лестничную площадку и приказала вызвать лифт. Закрыла дверь, но ключей не отдала, а спрятала к себе в сумочку.

И по дороге до остановки, и в троллейбусе, и потом, когда мы подходили к странной формы зданию в виде подковы, она молчала, однако загадочно улыбалась и подмигивала.

Я ничего не понял и тогда, когда оказался, впущенный Настей, в прихожей чьей-то квартиры. За прикрытыми дверьми, наполовину стеклянными, одной из комнат, звучала песня в исполнении Людмилы Зыкиной, видимо, кто-то смотрел по телевизору «Золотой шлягер».

-- Проходи, -- подтолкнула Настя меня к другим дверям, слева, прежде попросив снять верхнюю одежду. Как только я скрылся по ту сторону дверей, они закрылись за мной. Я метнулся назад, но двери не поддались, а в комнате было темно, только за окном сияла луна, любопытно подсматривая за мной, мне так казалось. И еще мне казалось, что я маленький котенок, которого, хоть и слепенького еще, но живого, специально швыранули в заранее приготовленную яму и засыпают мокрым холодным песком.

Из другой комнаты ничего не было слышно, кроме голоса Сличенко. На беговой дорожке сценического искусства он сменил Зыкину и что-то затянул под гитару. Сразу вспомнился Будулай. Сам фильм я смотрел давновато, еще в восьмидесятые, когда даже и представить себя не мог в роли писателя. Однажды я ехал из Минска в деревню. В райцентре дали автобус до моих Тимкович, который сломался, едва выехал из Копыля, а время поджимало. Мужики спешили домой на очередную серию про Будулая, а тут такая оказия… «Как же там Будулай без нас?» -- грустно протянул один из мужиков, и все дружно высыпались из автобуса перекурить это дело.

Я так понял, что Сличенко создал какой-то фон для разговора Насти с кем-то, которого я не должен был слышать. А знать – где я и о чем разговор – ох как хотелось. Однако одного хотения мало, да и заперт я, как узник в камере.

Постепенно темные силуэты предметов приобретали свои настоящие очертания и уже не напоминали персонажей из голливудских страшилок, как сначала. Я даже осмелился сесть на кровать, однако тут же вскочил, как ужаленный. Подо мной что-то пискнуло, а затем прозвучало: «ма-ма». Я перекрестился. Это была всего лишь кукла. Кровать оказалась удобной. Она больше не брыкалась, да я и сел на самый краешек, опасаясь, с одной стороны, свалиться на пол, с другой – раздавить еще какую-нибудь игрушку. Не отрицал возможности нарваться и на терминатора. А я не уверен, что терминатор, так же, как кукла, примет меня за папу. Что я ему тогда отвечу? Что я не его папа, а просто проездом? Так он меня так измодыгует, хоть и игрушечный, что мало не покажется.

Я вертел головой то туда, то сюда. Рядом с кроватью, у самого окна, стоял стол, напротив кровати – диван. Еще в комнате находились большой шкаф, телевизор, книжные полки…

Двери отворились.

-- А что ты впотьмах сидишь? – Настин голос успокоил, как мамкина колыбельная. Девушка протянула руку за книжную полку, и загорелся свет.

-- Куда ты меня привезла? – спросил я, когда Настя подошла ближе и села рядом.

-- К моим родителям, -- простодушно ответила она.

-- Ты здесь живешь? – удивился я, поскольку знал, что Настя жила совсем в другом месте.

-- Да. Это моя комната.

-- А-а… что тогда…

-- Ты хочешь спросить, где мы были? Я тоже там живу время от времени, когда поругаюсь с мамой. Та квартира моей сестры и ее родителей. Мы двоюродные.

-- Странно. А я всегда думал, что вы родные.

Кажется, я получил все ответы на свои вопросы, однако мне все еще не было понятно, что происходит, я чувствовал себя идиотом и пожимал плечами, как припадочный.

-- Да все нормально, -- успокаивала Настя, -- сейчас мои родители подготовятся, и ты с ними поговоришь…

-- Я?! – почему-то вдруг испугался.

-- Ну, ты же хочешь им что-то сказать…

-- Им я ничего говорить не собирался, но, если ты хочешь, я им скажу…

-- …что? – Настя впилась взглядом в мои глаза, как пиявка. Я подумал: еще чуть-чуть и глаза растекутся ртутью по полу. Хоть бы ничего не загорелось…

-- Что люблю тебя и хочу на тебе жениться, -- ответил.

-- А если они будут против? – не отставала Настя.

-- Тогда я тебя украду и потребую выкуп в размере миллиона минимальных зарплат, но все равно им тебя не верну, а выкуп мы честно пропьем.

Настя отпустила меня. Я облегченно вздохнул и расстегнул верхние пуговицы на рубашке, потому что вдруг стало жарко.

… А потом мы пили кофе. В кругу семьи. Телевизор барабанил, но на его болтовню никто не обращал внимания. Настины родители изучали меня, как букварь, хоть я не произнес еще ни слова. Я, в свою очередь, изучал их, привыкая мысленно к словам «теща» и «тесть», а Настя наблюдала картину взглядом критика. Видимо, только она одна умудрялась поддерживать беседу с телевизором.

Настин отец имел уже много лет и лысину с белыми кустиками вокруг нее. Он успел повоевать в сороковые и дослужился до полковника. Мать выглядела молодо и красиво. Чем-то она напоминала актрису Надежду Румянцеву. Однако больше всего меня поразили книги в серванте 1911 и 1937 годов издания. Это были собрания сочинений Дюма, Горького, Драйзера, Маяковского.

Молчание затягивалось и все это понимали. Мне что? Я уже все сказал вначале, поэтому особенно не переживал, сербал себе кофеек потихоньку и ждал, когда же наконец хоть кто-нибудь произнесет хоть слово.

Прокашлялся отец Насти.

-- И что ты думаешь делать, кх-кх, Майк? – спросил.

-- Я уже сказал вам, -- произнес я.

-- Не в том смысле, -- поправился «тесть». – Как ты будешь жить? Как семью обеспечивать?

-- Я пишу. Думаю, мои книги, когда их начнут выдавать, принесут не меньший доход, чем рабочий с завода либо преподователь из университета.

-- Так их же еще не выдают, -- заметил «тесть». – А до того – долгая песня.

-- Ну, почему… -- возразил я.

-- А что ты окончил? – перебила провокационным вопросом «теща».

-- Ничего, -- пожал я плечами. – Учился на филфаке, бросил. Потому что ничего нового там для себя не открыл.

-- Мне кажется, -- продолжала «теща», -- писатели – необыкновенные люди. Просто так ведь ничего не пишется.

-- А кто вам сказал, что писатели не такие, как обычные люди? Они такие же, как все. Единственное отличие – инакомыслие.

-- Все это хорошо, -- снова в беседу вступил «тесть». – Меня интересует, за что вы будете жить?

-- Работать буду я, -- вмешалась Настя. – А Майк будет писать и детей няньчить.

На этой оптимистической ноте разговор и закончился. Честно говоря, мне плевать было, что думают обо мне Настины родители, но не наплевать было самой Насте.

Так я думал, когда возвращался к себе, но домой не дошел. Потянуло в Дом литератора на очередное заседание по понедельникам. Я давно не приходил, а был как раз понедельник, да и настроение требовало какой-то духовной передышки. А там читают новые стихи.

Первым на третьем этаже я встретил Минича. Он курил перед зеркалом, расчесывая усы. Я молча подходил к нему из-за спины, но не увидеть Минич меня не мог. Моя рука легла на его плечо и развернула лицом ко мне.

-- Привет, Минич, -- сказал я. – Я пришел тебе вернуть долг.

Минич натворил такого грохота, что мне показалось, будто в Минске – настоящее землятрясение. Он перевернул своим телом тумбочку с зеркалом. Мало того, разбил зеркало, которое осколками, как медалями, украсило его торс. Из носа текла кровь, а сигарета тлела рядом с его головой.

На шум повыбегали молодые да ранние гении, бросились помогать Миничу, мне же было не до них. Я потихоньку спустился на первый этаж, не обращая внимания на то, что меня окликали. Возвращаться я не собирался, хоть и хотел послушать стихи. Теперь мне хотелось выпить и я пешком пошкандыбал к ГУМу. Хоть бар в ГУМе мне не нравился, там было тепло и никто не капал на мозги. Только вот курить нельзя…

 

 

12

 

 

Я так и не женился на Насте; так и не узнал, как она попала ко мне в квартиру, когда я принял ее за русалку; так и не понял, кем была Настя для меня. И на вопросы мои некому ответить.

Я часто вспоминаю тот день, когда мы рассматривали линии своих жизней на ладонях. Тогда она сказала, что будет жить долго-долго… В такие моменты я открываю форточку, закуриваю и…

Настя погибла у станции метро «Немига», в то кровавое воскресенье, когда…

Да что толку, когда ее нет!!!

 

 

1999, 2009 – 2010.