Он лежал, одетый во все самое лучшее - в костюм, который
не мог позволить себе купить, в удобных качественных туфлях, стильном галстуке,
которые не носил почти никогда – разве что по самым торжественным поводам. Он
был красив как бог и невероятно молод. Жена, добросовестно наколотая
медсестрами со «скорой», казалось, потеряла чувство реальности.
Она даже уже не плакала, просто неотрывно глядела на него и не могла понять,
осознать, объяснить, что же случилось, почему он не отвечает ей ни словом, ни
взглядом. Как он мог уйти, оставить ее, почему, за что, кто так решил, и отчего
ее не спросили? Они прожили вместе всю жизнь, и на будущий год отмечали бы
серебряную свадьбу. Собирались сделать себе подарок – он так и сказал:
- Готовься, мать, летом поедем на Черное море, как когда-то, помнишь?
Да, действительно, в первые годы своего супружества, когда это было им по
карману, они несколько раз ездили в Адлер.
…Она никогда не хотела, чтобы он ушел первым – этого она, избалованная его
вниманием и заботой, не смогла бы пережить. Они ведь договаривались умереть в
один день, но не сейчас, а потом-потом, когда им будет лет по девяносто или
сто… Что теперь делать, как смотреть на этот мир, как дышать этим воздухом?
Жить она не хотела и не могла. Потому что – без него, потому что он – лучший не
только муж, он вообще – из всех людей самый лучший. И это знали все, потому что
она этого и не скрывала.
Ей все завидовали – и тоже почти не скрывали этого. Подружки угодливо
передавали сплетни, извергаемые то одной, то другой завидницей, и по всему
выходило: не пара они, не пара. Он – и вправду мужчина идеальный, а она – так
себе, серая мышка. Говорили всякое: просто - повезло ей, и все, а может, хитрая
такая, а может, приворожила… Так судачили о них знакомые. А на самом деле они
просто каким-то чудом сумели сохранить свою юношескую любовь, пронести ее
очарование и трепетность через многие весны и зимы.
…Она не помнила и не поняла, как вся эта горестная картина перенеслась на
кладбище, и почему гроб без крышки оказался на дне огромной в ширину и жутко
глубокой ямы. Там, внутри, было невероятно много места, словно это была не
могила, а целый город или целая планета. И он был так одинок на этой скорбной
планете. Ледяной холод сковал милые черты, и ей вдруг показалось, что если она
сейчас согреет его руки, его щеки, то жизнь может вновь вернуться к ним обоим.
Она оцепенело стояла у кромки могилы, она не могла с ним проститься, и не
сумела простить его уход.
Странными были траурные речи. Друзья его – самые лучшие: и те, с кем можно в
разведку, и в баньку с пивом, и на рыбалку с ночевкой – не скрывали своей
радости:
-Теперь нам никого не будут ставить в пример наши жены. Ты ведь у них всегда
был идеалом, а мы – так, дерьмо.
-Ну и чего ты добился, все старался здоровье беречь: не курил, почти не пил, с
бабами не гулял – теперь ты в земле, а у нас столько радостных дней впереди.
Это было невероятно, это невозможно было слушать. Потеряв любимого, она
потеряла все: друзья, сослуживцы только что во всеуслышанье это объявили. От
таких слов она состарилась ровно вдвое, и собственное столетие было высшей
мерой ее счастья. Окинув прощальным взглядом толпу завистников, свергнувших в
эту яму ненавистный идеал, она закрыла ладошками лицо, чтобы не было так
страшно, и прыгнула вниз. Это было так страшно и одновременно так радостно, что
она, уже почти мертвая, по-детски разрыдалась.
… Она открыла мокрые от слез глаза, которые целовали так хорошо знакомые,
единственные в этом мире родные губы. Утешая, он нежно гладил ее по плечу:
- Ты чего, мать? Что такое тебе приснилось, кто до слез довел?
Она ничего не сказала в ответ, только тихо прильнула к его сильному и, главное,
- теплому плечу. Это было такое счастье – они вместе, он никуда не ушел, и
друзья не говорили того, что ей только что довелось услышать…
|
|
|
|
|
|