Владимир Перевалов

 

 

СТРАШНАЯ ТАЙНА ВОЙНЫ

(Эту жуткую историю поведал мне мой бывший сослуживец)

Был разгар лета. Жара стояла немилосердная. Столбик термометра в тени достигал более тридцати пяти градусов. Еще в четверг мы, с моим бывшим сослуживцем тоже Владимиром, договорились в ближайшее воскресенье порыбачить.

Когда я часов в шесть утра появился с удочками в районе затонувших барж за силикатным заводом, тезка был уже там.

— С удачей, Володя, — как заправский рыбак поздоровался с ним.

— А ты чего опаздываешь? — спросил он.

— Да так. Туда, сюда, пока собрался, — ответил я.

Не хотелось пересказывать ему все то, что я услыхал утром от жены, собираясь на рыбалку. Как правило, с рыбалки я всегда возвращаюсь без рыбы. Видимо, моя персона для рыбы — никудышная приманка. Всякая рыба при моем появлении на берегу спешит убраться от моего места рыбалки на приличное расстояние. Оказывается одного желания, даже очень и очень большого, поймать рыбу недостаточно. Много еще чего нужно.

— Поймал чего?

— Пару карасей да бычков с пяток.

Как и следовало ожидать, часам к двенадцати моя удача измерялась всего двумя карасями и десятком-полтора бычков по размеру не намного больше насаженного на крючок червя. Тезка был удачливей.

Оставив удочки с застывшими, как будто вкопанными в дно лимана, поплавками, мы решили освежиться водной прохладой.

Выйдя через какое-то время на берег, попрыгав поочередно то на одной, то на другой ноге освобождая таким образом уши от водяных пробок, мы с тезкой уселись на траве в тени деревьев. Разговор вначале пошел о рыбалке, о способах ловли и рыбацких, хвастливо приукрашенных удачах, а потом о бытовых негораздах и уже в самом конце, где-то ближе к двум часам дня, разговор почему-то пошел об афганцах, о войне и вообще о ветеранах.

На извивающемся как змея берегу лимана до самого Шабо остались одни купальщики. Толковые рыбаки, взяв с рассвета свою удачу, как только солнце накалило песок до температуры горячей сковородки — ушли домой.

В перерывах между разговорами и купаньем мы несколько раз проверяли крючки. Всякий раз заменив сваренных в горячей воде лимана червей на свежие, мы снова бросали наживку вводу. А вдруг какая-нибудь дура клюнет.

— Я недавно ездил на родину, в Беларусь, — выйдя в очередной раз из воды и ложась на песок под деревьями животом вниз, начал тезка. — В нашем селе хоронили ветерана войны. Лет ему было далеко за семьдесят.

— Хороший возраст, — вставил я.

— Я бы не стал так утверждать, — возразил он. — Буквально за день до смерти он поведал мне свою страшную тайну. Видимо чувствовал, что помрет. Если бы не умер я никогда и никому не отважился бы ее рассказать.

Уставившись в песок тезка надолго замолчал. Я его не торопил. В нескольких метрах от нас тихо плескался о берег Днестровский лиман.

— Да! Страшная история, — как будто очнувшись, продолжил он. — Я многое о войне слыхал. И дед, и отец партизанили. Да у нас все село партизанское. Вся Беларусь в партизанах была. Каждый четвертый погиб на войне. Но такого я еще не слыхал. У моих знакомых в селе была свадьба. Там на свадьбе мы с тем ветераном и встретились. Поздно ночью, когда свадебный бум стал утихать, когда большинство гостей, особенно пожилых, приняв положенную норму выпивки и закуски разошлись, а под грохот электроники молодежь почти без остановки своими обувками превращала землю двора в бетон, я его и заметил. В чистой рубашке с закатанными по локти рукавами, он одиноко сидел в дальнем углу стола. Наполнив свою рюмку поднялся и подошел к нему. У молодых вон какой праздник, а ты не весел. Давай выпьем за здоровье молодых, — присаживаясь рядом, произнес я.

Дед, будто не слыша моего предложения, грустными глазами продолжал смотреть на молодых. По обеим щекам тоненькими струйками стекали слезы. Потом вроде бы очнувшись, повернул покрытую сединой голову ко мне. Долго смотрел на меня. Может, пытался вспомнить, кто я? Но мне показалось, что в его глазах была какая-то пустота. Вроде вместо глаз одни глазницы наполненные слезами. Меня аж в дрожь кинуло.

Ничего не говоря, он тяжело со свистом вздохнул, уронив голову на стол и громко-громко зарыдал. Это было даже не рыдание, это был плач со стоном. Он весь трясся в этом жутком стоне. Я как мог, пытался успокоить его. Долгое время мне это не удавалось.

Через какое-то время стон утих. Старик достал застиранный, но чистый платок, поднял голову и долго тер платком глаза и щеки. Потом говорит:

— Сынок! Проведи меня домой. Я там, на краю села живу, — показал он рукой куда-то в темноту.

— Я понял, что у этого человека большое горе и ему необходима помощь. Поэтому, даже не раздумывая, согласился. Старик поднялся. Щупленький, невысокого роста на мое удивление он крепко стоял на ногах. Я ведь чего? Грешным делом подумал, что старик не рассчитал свои силы и мне придется тащить его на себе. Но старик крепко стоял на ногах. Было такое впечатление, что он вовсе ничего не пил. В общем, прихватив со стола запечатанную бутылку, так сказать “прихватизировав” без спроса, мы со стариком вышли из освещенного двора в темноту.

Всю дорогу пытался вспомнить, кто этот старик и где он живет? Все мои попытки были тщетны. Я ведь из села пацаном ушел. Вначале институт, потом “двухгодичником” в армии, а после двух лет и вовсе в войсках остался. Дослужился до подполковника и вышел уже здесь на пенсию. Многих в селе, особенно молодежь, не знаю.

Соблюдая партизанское молчание мы добрались до дома старика. На краю села, почти у самого леса, стоял старенький, но ухоженный домик. В доме было довольно уютно и все же длительное отсутствие женской руки чувствовалось на каждом шагу.

Увидев, что я поставил бутылку на стол, старик предложил присесть, а сам ушел за ширму. Видимо, там была кухня. Вскоре оттуда послышался звон посуды и стук открываемых ящиков. Через минуту появился с тарелкой нарезанного хлеба и стаканами. Совершив еще одно путешествие за ширму, вернулся с двумя тарелками помидор и огурцов.

— Может, яешню сообразить? — спросил он. — Я ведь один живу.

— Да ладно, батя. Мы ведь недавно из-за стола. Давай по-фронтовому, по рюмочке выпьем. Не нести ведь ее обратно, — шутя, ответил я.

— Выпили по одной, потом по второй рюмке. Старик снова загрустил. Опять в его глазах появилось то безумие, которое бывает в отрешенных от мира сего. Так мы просидели минут пять-десять. Полная гнетущая тишина, только на стене, возле окна, громко тикали часы “кукушка” с приспособленной гирей на длинной цепи.

— Так тяжело как сегодня, считай мне уже больше пятидесяти лет не было, — нарушил, наконец, молчание старик. — С осени сорок второго. Я ведь все эти годы и не жил. Так, существовал. Сколько народу та война погубила? Сколько семей разрушила? Будь ты трижды проклят фашизм и те, кто его придумал.

— Где ты батя воевал? На каких фронтах?

— На каких фронтах говоришь? — прищурив глаза, насквозь простреливая меня взглядом, спросил он. — До освобождения нашей Белоруссии здесь своя война была. Партизанская. И на той войне кругом только один фронт был. Куда ни кинь — везде фрицы. Нашу Беларусь немец быстро прикарманил, хотя и вояк своих положил немало. Хозяйничал в этих краях как хотел. И расстрелы, и виселицы, и молодежь к себе, в Германию, эшелонами вывозил. Но партизаны ему нигде покоя не давали. В нашем районе мужики тоже свой небольшой партизанский отряд организовали. Мне тогда и двадцати еще не было. А в армию не взяли, потому что левая рука от рождения плохо в локте сгибалась. Сам-то я был здоров как бык. Ты не смотри так. Это я после войны, от большого душевного груза резко в землю стал расти. А тогда я был, что кровь с молоком. В семнадцать женился и в партизанский отряд уже всей семей ушли. Жена и двухлетний сын тоже в партизанах были. Мы уже тогда наслышаны были, как фрицы умели над членами семей партизан издеваться. Таких как я, семейных, в отряде было немного. Больше года продержался наш партизанский отряд. Что и говорить? Тяжело было. Если уж некоторые мужики не выдерживали, то каково было женам и детям? Большого ущерба фрицам мы не принесли и войну своим отрядом переломить не сумели. Но “пощипали” мы их за это время здорово. Несколько эшелонов под откос пустили, участки ихние, полицейские, громили, молодежь от рабства освобождали, скотинку свою, собранную для угона, возвращали, дороги да здания минировали, выражаясь научным языком, технику и живую силу на воздух поднимали. Частенько фрицы собирались из силами и прижимали нас то в одном, то в другом лесу. Но мы уходили. Уходили, теряя своих односельчан, на новое место, чтобы дальше продолжать борьбу. Мстили за своих погибших, за растоптанную Родину, за то, что рабов хотели из нас сделать. Очень тяжело было в зимнее время. Снег, мороз, продуктов мало. Чуть высунешься из леса — уже следы остаются. Фрицы по ним, как звери по нюху, на нас охотились. Но в лес малыми силами боялись сунуться.

А вот осенью сорок второго крепко они нас прижали. Силы были неравные. На каждого из нас по десятку фрицев да полицаев. Может, кто и предал? Некому ведь было после разбираться. Две недели карательный батальон гонялся за нами. У них техника, минометы, пулеметы. А у нас? “Шмайсерихний один на троих, пару пулеметов-станкачей, да пяток “дегтярей”. А в основном — винтовки, да гранат немного. Вот они нас и прижали в одном лесу. Окружили и лупят из минометов да пулеметов. А у нас и патронов-то в обрез. Если бы не семьи, может, и отбились бы. Да и то, вряд ли. Фрицы нам толковое, в два эшелона, колечко сварганили. Как охотники волков “флажками” обложили.

Сразу после обеда фрицы в аккурат поутихли немного, подползает ко мне товарищ. Смена, — говорит, — тебе, Петро, пришла. Командир всех семейных собирает. Как тут? Жарко? Я тогда недалеко от дороги за поваленным деревом со своим “дегтярем” оборону дер­жал. В запасе был один полный диск патронов да на “ручнике” — добрых полдиска оставалось. Оставляю ему ручной пулемет, а сам со “шмайсером” ползком назад возвращаюсь. И правда. Командир всех семейных, кто живой остался, собрал в землянке вместе со своими семьями.

— Патроны у нас на исходе. От силы еще часа два продержимся. Выйти из окружения фрицы нам не дадут. Две группы по два человека пытались прорваться через кольцо и обе погибли. У нас есть два выхода. Первый — сдаться в плен. Второй — погибнуть в последней атаке. И так, и эдак — конец один. Только в первом случае до своей смерти, а она неизбежна, мы подвергнем и себя, и своих близких зверским пыткам. Что в таких случаях делают фрицы, вы знаете не хуже меня. Кто из вас принимает второй вариант, как стемнеет, собираются у ручья возле дороги. Это будет наша последняя атака, — закончил командир свою речь неоднократно прерываемую душераздирающим кашлем. — Со своими решайте сами. Или в плен на растерзание и пытки, или, — в очередной раз, надолго раздираемый кашлем, он вышел из землянки.

— Тут старик надолго прервал свой рассказ.

Видимо, вспоминая те минуты, надолго умолк и мой тезка.

Я чувствовал, что сейчас что-то должно произойти. Что-то чудовищно жуткое. Это чувствовалось и по разговору, и по выражению глаз собеседника. Лицо у тезки стало как будто каменное, а глаза наполнились слезами.

— Не поверишь, Володя. Я такого лица, какое было тогда у старика, до того еще не видел и никогда не забуду. И дай Бог, чтобы больше ни я, никто другой и не видел. Старик был как мумия. Он залпом выпил один стакан, налил и выпил второй. И тут его прорвало.

— Я же никогда не смогу забыть их лица, — громко рыдая, повторял он. — Я же их своими руками…

— Его затрясло как припадочного. Мне еле удалось уложить его на кособокий диван. Чуть успокоившись, но все еще всхлипывая, он продолжил:

— Как и другие мы с женой и моим двухлетним сыном вышли из землянки. Семейных было немного. Все они разошлись в разные стороны леса подальше от землянки. Помню, я нес сына, а жена шла рядом, крепко держа меня за руку. Шли, не понимая куда. Вдруг я услышал шепот жены. — Ты, Петя, сразу, чтоб не мучались. И обязательно похорони. Что же делать, если такая наша судьбинушка. И не мучайся. Ты ведь ненадолго оставишь нас одних? Скоро все там встретимся. Лучше уж так, чем потом терпеть от извергов муки и издевательства. Я продолжал шагать как под гипнозом. Через несколько шагов жена остановила меня, забрала сына и крепко-крепко обняла. Прощай, милый. Мы с сынишкой пойдем дальше. Оглядываться не будем. Вроде как по грибы пойдем. Ты только не затягивай, — со слезами на глазах сказала она.

Шмайсер” ударил им в спину, в упор. Я нажимал курок пока не закончились патроны. И с последним выстрелом у меня из души вырвался страшный крик. Бросив “ шмайсер” я подбежал к ним. Жена, отброшенная выстрелами в упор, полусогнувшись лежала на животе будто в последний миг прикрывала своим телом сына. Явно хотела продлить ему жизнь. Все было кончено. У нее на лице застыла искаженная улыбка. Вроде она в последнее мгновение пыталась сказать: — больно ведь. А у сына — будто он спрашивал: — за что же, папа?

Часа через два, похоронив их тела под кронами разлапистой сосны, я пошел к месту сбора. Начинались сумерки. Командир сказал: — Пора. И мы все, а оставалось нас человек двадцать, поднялись во весь рост и с оружием наперевес пошли в свою последнюю атаку. Я со своим “дегтярем” шел на самом правом фланге. Фрицы всполошились и открыли ураганный автоматно-пулеметный огонь. Мы же, оставляя убитых и раненых, которых потом фрицы добивали, продолжали свой последний путь. В том последнем бою в живых остался один я. Представляешь, сынок? Даже не ранен и к фрицам не попал. Но лучше бы я тогда погиб.

Потом, до самого окончания войны, я мстил извергам в других отрядах и в регулярных частях. Лез напролом, оставался прикрывать отход товарищей, чуть не с кулаками бросался на врага, но смерти так и не нашел. Видно, Бог выдал мне полную чашу мучений. И если бы Всевышний не призывал меня, наконец, к себе, я бы и сейчас не открыл свою тайну. Чувствую, близок мой час. Скоро со своими на суде Божьем встречусь. А ты, сынок, иди. Поздно уже. Дай только слово, что никому, пока я живой, об этом не расскажешь!

— Я стоял как чумной. Как тот старик тогда, в тот роковой день, в тот военный сорок второй. Поклявшись старику, потрясенный услышанным, молча вышел из дома.

В ту же ночь под утро старик умер.

Сколько думаю об этом, примеряя все услышанное тогда от старика к себе, никак не могу найти ответ, — чуть помедлив, продолжил тезка.

— Какой? — спросил я.

— А смог бы я поступить так, как тот старик, окажись в подобной ситуации? Ведь сколько он носил в себе то, содеянное? Как же сердце столько лет выдерживало? Врагу такого не пожелаешь.

Думая о чем-то о своем, мы с тезкой надолго замолчали.

Минут через двадцать  собрав  удочки молча разошлись по домам.

- Да! Война — это очень грязное дело, - эти мысли не отпускали меня до самого дома. Да и не только до дома…  

г. Б.-Днестровский
1999 год

 

Яндекс цитирования