ПОДБОРКА - 1

 

 

 

 

 

Конец формы

* * *

Ну, вот и всё.

Последний росчерк

пера, зажатого в руке,

и целый ряд безмолвных точек

растает где-то вдалеке

... ............................. ...

И там, летя в пыли астральной,

в наплыве лунных анфилад,

всей сутью нематериальной

ты ощутишь ТОТ терпкий взгляд

со дна хрустального колодца

в янтарном просверке конька,

и крепко сдобренный морозцем

ТОТ пряный запах табака.

 

Примитивизм, или Ответ эстетам-формалистам

 

Ох, художники-эстеты,

Ваши сочные портреты...

Богатейшая палитра...

Просто глаз не оторвать,

а мы с НИко Пиросмани,

закусив цветком герани,

на расклеенном диване,

оприходовав пол-литра,

распевали... «твою мать».

 

Ох, поэты-формалисты,

Ваши строчки так речисты.

Мысли флёр окутал тонкий,

да и чувств поток не слаб,

а мы с НИко Пиросмани,

нашу встречу остаканив,

в затрапезном ресторане

на застиранной клеёнке

рисовали голых баб.

 

Ох уж, интеллектуалы,

без штамповки и лекала,

как играете Вы в бисер,

любо-дорого смотреть,

а мы с НИко Пиросмани,

утром встретившись в тумане,

наглотавшись всякой дряни,

по Закону Высших Чисел

не дразнить решили смерть.

 

Вы рисуете картины,

рассыпая бисерины,

их нанизывая вскоре

на искусственную нить,

а мы с НИко Пиросмани

у последней стали грани,

там за ней нас кто-то манит,

подслащая жизни горечь,

обещая нас любить.

 

* * *

Замок жемчужный

в небе завис одиноко.

Тает окружность

в мареве летнего зноя.

Мир перегружен

вздохами горьких упрёков,

лютою стужей -

нашей с тобою виною.

Символов груда

в мире разбросана зыбком.

Свет изумруда

в отзвуке горных обвалов.

В толще Талмуда

Библия прячет улыбку.

Из ниоткуда

капля живая упала.

Радужной капли

не удержать на ладони.

Силы иссякли

в мареве знойного лета.

Солнечный маклер

плавится, плачет и стонет.

Звёзды размякли

в хлябях астрального света.

 

 * * *

С детства вижу картинку:

вдаль струится ручей...

Я бессмертной былинкой

на скользящем луче

в непрерывном движенье,

веру в чудо храня,

вдруг замру на мгновенье

у излучины дня.

Перед встречным потоком

всплесков полная горсть.

Стайки трепетных токов,

обретающих плоть.

 

Подражание Бродскому

 

Как саркофаг над Чернобылем

мрачным вырос надгробием,

так надо мной мои фобии.

Кто же мне даст ответ?

Скачут вопросы вечные,

словно друзья беспечные,

клятвы звучат подвенечные...

Мягкий струится свет...

Спорю с незримой силою,

плачу и сублимирую,

кто же найдёт мою милую.

Внятная слышится речь:

- Слушай, мужлан неистовый,

коли ты ищешь истину,

коль погрузился в мистику, -

должен ты пренебречь

жизни мишурной благостью,

сладкой манящей радостью.

В Лоне Великой Слабости

верен останься Ей.

Это твоё избрание,

мягкое звёзд сияние,

рек полноводных слияние

в мутном потоке дней.

Это Её решение,

тусклое звёзд свечение,

над здравым смыслом глумление.

Чем же ты Ей так мил?

Знать, на тебе отметина,

тает в зубах сигаретина,

стынет на вилке котлетина.

В жилах избыток чернил.

Будут ли в жизни женщины,

будут разрывы, трещины.

Всё, что тебе завещано, -

только Она сбережёт.

Что Вы глядите, архаровцы,

как я шагаю к старости,

я не нуждаюсь в жалости.

Выставьте гамбургский счёт.

В жарких Её объятиях

мне не страшны проклятия

пишущей нашей братии.

Сказано ведь: «Иди!»

Вот я иду и каркаю,

кровью порою харкаю,

где б взять бумагу немаркую.

Нет мне назад пути.

 

Лицедей

 

Постиг ты тайны лицедейства,

и вот заслуженный финал:

в восторге рукоплещет зал.

Достигнув в действе совершенства,

гордись, ты про-

фесси-

онал.

 

И вновь на сцене, в сердце ярость,

как улей, растревожен зал,

в тебя вопьются сотни жал,

но, подавляя страх и слабость,

гордись, ты про-

фесси-

онал.

  

Судьбе порою шлёшь проклятья.

Тебе претит страстей накал.

Ты равнодушен и устал,

но ждут поклонников объятья.

Гордись, ты про-

фесси-

онал.

  

Так что ж, всему виной тщеславье.

Жизнь - фарс. Грядёт последний бал.

Проворный занесён кинжал.

Бессмертье действу иль бесславье?

Ответь ты, про-

фесси-

онал.

 

* * *

Вот и закончились сказки.

Отголосила гроза.

Жёлто-багровые краски

кружатся в сумраке вязком,

неба надорваны связки

и голосуют вновь за

то, чтоб сменилась погода.

Хмурая мглистая хлябь

к нам снизойдёт с небосвода.

В панцире громоотвода

выползет новая явь.

Снег, как лачком-с, всё покроет,

и тишина, тишина ...

Чёрт или буря завоет

с горя иль просто с запоя...

Грустно мерцает луна.

 

* * *

.............................Я твой пасынок, Родина, я твой пасынок.

..............................Я парнасцами твоими не обласканный.

 

Куст одинокий,

импульс новеллы печальной.

Гнёт атмосферы,

и... покатился по свету.

Где же истоки,

где же твой след изначальный?

В пламени веры

жажда ответа,

которого нету.

Кончилась качка,

передохни, друг опальный.

Стихли бои

и не свистят больше пули.

Что же ты плачешь

пасынком родины дальней,

корни твои

сеткой венозной раздулись.

Щедрую почву

тело беззлобно отторгло,

а в поднебесье

птиц перелётная стая...

В круге порочном

ты наступаешь на горло

собственной песне...

...облако медленно тает.

 

* * *

Идеально рассчитано,

словно Богом даровано.

Шёлком, золотом выткано,

у других не своровано.

Но ногами орудуем

мы на праздничной скатерти.

Всё покатится кубарем

да к такой-то там матери.

Видно, в жизни не ценится

то, что Богом даровано,

и судьба наша мельница

перемелет ворованное.

 

* * *

С этой песней протяжной и тяжкой

отогреть свою душу присел.

Хлестанула судьбина с оттяжкой,

выпал многим знакомый удел.

И запел, застонал и...

забылся.

Всё куда-то в туман отошло...

словно солнечной влаги напился,

на душе хорошо-хорошо.

Год сидел или месяц,

не знаю,

стал травою и мхом обрастать,

только птиц быстрокрылая стая

позвала меня в небо опять.

Я рванулся...

и вместе со стаей

полетел в перехлёсте огней,

и то место, где сердцем оттаял,

за спиною осталось моей.

Где найду я ещё эту радость,

ту, что глушит отчаянья крик.

Эта сладкая светлая слабость

в этой жизни нам только

на миг!

И так стаи, стада и селенья

всё, что движется, дышит, живёт,

припадут к роднику на мгновенья,

и инстинкт их толкает вперёд!

  

* * *

Вчера дождь лил, как из ведра,

но вновь прелестная погода,

и вересковый запах мёда

полей вас опылит с утра.

 

Стоит жара да гладь и тишь.

Клубятся в небе сгустки пара.

Вдруг разыгравшийся котяра

в прыжке настиг плутовку-мышь.

 

Породист, ухарь хоть куда,

седой в опалинах красавец.

Любой заезжий иностранец

с ним не сравнится никогда.

 

Природе, в общем, всё равно.

Кот с мышкой ласково играет:

то бросит вверх и отбегает,

то припадёт и замирает, -

как будто сам не понимает,

чем это кончиться должно.

 

Он презирает ложный стыд,

он до мышей весьма охочий,

он показать нам очень хочет

крутой охотничий инстинкт.

 

А я смотрю на этот бред -

смертельную природы ласку.

Тогда любой пусть снимет маску,

и мы увидим - людоед.

 

Мышь защищается, пищит.

Она сражается, как может,

ей вряд ли что-нибудь поможет.

Кто для неё надёжный щит?

 

Кот знает все её ходы,

обворожительный убийца...

...И как же так могло случиться,

что виноваты вновь жиды.

 

Телепрограмму «Русский дом»

ведёт велеречивый Крутов.

Он говорит спокойно, путно.

Об этом говорит, о том.

 

С ним рядом русский генерал

бичует хитрое еврейство.

Когда-то, мол, без фарисейства

он пел «Интер-наци-онал»...

 

...Кот, наконец, прикончил мышь -

красноречивый акт природы -

под яростный восторг народа,

а ты, как истукан, молчишь.

 

Пророк 2

 

Я сидел и курил на крылечке,

наблюдая реформ плавный ход,

но зашли ко мне в дом человечки,

объявили, что грянул дефолт.

На лужайке своих пас овечек,

от людской укрываясь молвы.

Прилетели опять человечки,

и не стало овечек, увы.

Мы с женою лежали на печке,

наступление ждали весны.

Заползли к нам в постель человечки,

и не стало, не стало жены.

Отдыхал я однажды у речки

на зелёной, душистой траве.

Вдруг приплыли опять человечки,

поселились в моей голове.

В моём доме четыре протечки,

ни овечек уж нет, ни жены,

но живут в голове человечки,

крутят мне разноцветные сны.

В храм сходил и поставил там свечку,

чтобы сгинуло горе моё,

но живут в голове человечки,

не хотят выходить из неё.

Ни чечен, ни еврей, ни татарин,

ни чистейший по крови русак -

ЭНЭЛОИЭНОпланетянин

в моём доме устроил бардак.

Так не стало мне в жизни покоя,

очевидно, пришёл мой черёд,

и, махнув на свой домик рукою,

я пошёл по дороге вперёд.

По вагонам я стал побираться,

там, где можно, стал песни орать:

«Ах, зачем я на свет появился,

ах, зачем родила меня мать».

Но детина один здоровенный,

отобрав у меня свой оброк,

мне сказал: «Ты, как видно, блаженный», -

по Ахавьеву, типа пророк.

Не просил я у жизни иного,

но начался в ней новый отсчёт.

Про любовь пусть поёт Пугачёва,

про природу пусть Филя поёт.

И живу я - блаженное чудо -

на просторах блаженной страны.

У нас много блаженного люда,

но не каждый дойдёт до сумы.

До тюрьмы здесь доходит не каждый,

но одни мы все песни поём.

Ах, залейте мне, граждане, жажду

из монеток звенящим дождём.

Ах, не верьте, не верьте цыганкам,

ведь обманут, монисто звеня,

Вы мне спиртом наполните банку,

Вы послушайте лучше меня.

Расскажу вам, что ждёт ваших деток,

испытают ли крах и нужду...

Ах, насыпьте, насыпьте монеток,

а потом я всю правду скажу.

 

Zhvanetskomu-Zadornovu

  

1

 

Когда голодный скоморох

толпу заводит эпатажем

и над властителем глумится, -

он для сограждан царь и бог:

талантлив, дерзок, непродажен,

их плоть и кровь, он их частица.

 

2

 

И нынче смех в телеэфире:

тут КВН, лото, картишки...

Забашлил тот - хохмит другой.

И гладкий сладенький сатирик,

страдая сытою отрыжкой,

пнёт  благодетеля ногой.

 

Последнему Чемпионату мира по футболу посвящается

 

Чтоб не спугнуть парящий символом-мячиком рок,

я привстаю с кушетки, держа в руках пульт, осторожно.

Кто же тут правит бал: дьявол иль всё-таки Бог?

Траекторию полёта мяча рассчитать невозможно.

  

Ранее я утверждал, что дороже победных голов,

как разновидность инцеста, - пресловутая духовная близость.

И действительно, дух поглощает антагонизм полов,

перебарывая природную человеческую стыдливость.

  

А на футбольном поле, смешивая грязь и пот,

пробуждая в толпе агрессию и слепые витальные силы,

футбольного действа месиво заваривает свой компот,

вытягивая из футболистов последние соки и жилы.

  

И, внося свою лепту, фальшь бьёт наотмашь и наповал.

Продажность судей оценит даже неисправимый романтик.

Омерзительно, когда австралийцев выбивают сомнительнейшим пенальти.

Непростительно, когда Германию протаскивают в полуфинал.

  

Но когда счастливые футболисты от усталости валятся с ног,

а людские сердца от гордости захлёстывают волны спазмов,

я понимаю, что закономерный, спортивный итог

выше любых, даже самых одухотворённых оргазмов.

  

* * *

Играя в вихре ярких красок,

звук обнажает темперамент.

Она собой напоминает

в стремительном полёте барса.

 

В движеньях резких ток играет,

нас погружая в царство транса.

Огня пылающий орнамент

вокруг неё бушует властно.

 

Очнулись.

Новое виденье.

К нам нежности поток струится

щемящим, мягким, страстным звуком.

 

В сто раз дороже упоенье.

И сердце бьётся, словно птица,

взмывая к новым сладким мукам.

 

 

ПОДБОРКА  - 2

 

 

   * * *

     

Ты на кресте распят и предан.
Ты жертва.
Жертвой стать легко,
брезгливой жалости отведав.
- А благо?
- Благо далеко.

  

  

   Но Высшее Предназначенье
с лица смывает боль и страх,
и вкус хмельного упоенья
на окровавленных губах.
 

  

  

     ТРИПТИХ 2

  

   1

  

   Ты сытый и обутый.
Куда тебя влечет?
Ты алчешь мякоть фрукта,
сорвав запретный плод.
Кто там кричит: "О нравы!"
При чем твой смирный нрав,
ты верный сын державы,
и ты, конечно, прав.

  

  

   2

  

   Порталы пантеона
то бросят в жар, то в холод.
На знамени Маммона,
а раньше - серп и молот.
Сквозь рыночные жерла
к нам подползает голод.
Какие еще жертвы
ждет кровожадный МОлох?

  

  

   3

  

  

   ...И губы обметало
у страждущих ответ
расплавленным металлом
взорвавшихся планет.
И я ответ взыскую,
насквозь изрешечен,
вертя турель вслепую
распавшихся времен.
Но солнце вмиг пробило
студенистую рань.
Горящею просвирой
мне обожгло гортань.
Ну, с мертвой точки сдвинься
в слепом круженье дня.
В священном триединстве
он смотрит на меня.
Я верю, очень скоро -
отныне навсегда -
на трепетных просторах
взойдет Его звезда.
Взойдет Его соцветье
на солнечной меже
в конце тысячелетья  -   
последнем рубеже.

  

 

  

   КРЕЩЕНИЕ   

  

   В преддверье нового потопа
кто, человек, скажи, ты есть.
И что влечет так на Голгофу
тебя: тщеславие иль месть,
порывы чести и добра...

  

   ... Провозгласила отчужденье,
став первой вехой Восхожденья,
измены острая игра.
Идет жестокая работа,
где правит бал сизифов труд,
но поцелуй Искариота
разрыв земных семейных пут.

  

   ...и Он лицо твое омыл
под завывание синкопы...
...и путь открылся на Голгофу
расКРЕпоЩЕНИЕМ

   высших сил.  

 

 

«...А ПОТЕХЕ ЧАС»

 

 

   ...................................."Батилл, надвигаются галлы,

   .....................................ты, главное влаги налей".

   .................................................................И.. Кутик  «Оса Часа»

 

 

Богемы шальная пирушка

забористый всплеск бытия.

Упругого всхлипа хлопушка

поднимем бокал за тебя. 

 

Набор полновесный эстетства,

сменяется Шуберта звук,

и жизни расхристанной действо

ткет тонкую пряжу паук.

 

Конструкций холодных, астральных

жемчужные нити висят,

и правит всем миром вербально

расчетливый пылкий кастрат. 

 

Зарделась от гордости муза,

попав на само острие,

почтенные члены союза

ласкают вниманьем ее. 

 

Что мне горевать на досуге?

Я музу в охапку ловлю.

Хлопушками всхлипов упругих

в небесные сферы палю.

 

Среди ожерелий астральных,

среди ожирений любви,

средь буйства энергий витальных,

черпающих силу в крови.

 

А где-то вдали, на востоке

встает голубая заря.

Земли животворные соки,

усталому миру даря.

 

Стихает ночная пирушка,

светлеет ночной небосвод,

валяется где-то хлопушка.

Усталая муза встает.

 

Идет величаво и прямо,

и смолкнет любой вития!

В глазах ее терпкий и пряный,

загадочный смысл бытия.

 

TSINICHNOE

 

1

Я малую толику яда
плеснул в потемневший бокал,
я малую толику ада
из пачки помятой достал.


И первою толикой смачно
обжег всё нутро, впрыснув яд.
Второю - с начинкой табачной -
продрало от горла до пят.


И сразу слегка отпустило.
Травиться - нам радость дана.
А там будь что будет..огила
чуть раньше, чуть позже...одна.


П


В петлю лезть он вдруг передумал.
Сцепление выжал, дал газ,
расстался с приличною суммой.
Что делать - зато высший класс...


При жизни мы все незнакомы,
но страх надо как-то бороть...
...голодные губы истомы
впиваются в спелую плоть.



И сразу слегка потеплело.
Влюбляться - нам свыше дано,
а там будь что будет.. тело
чуть лучше, чуть хуже...одно.


Ш


Рулетка ли кости, картишки...
Не верьте! Душа умерла.
Холодные гладкие фишки
ложатся на бархат стола.


Игры первобытной уроки:
сильнейший слабейшего бьет,
бал правит холодный, жестокий,
как лезвие, честный расчет.


Ну, что ж ты задумался, мальчик?
Забашли - и ты господин,
а там будь что будет... наварчик
чуть больше, чуть меньше..дин

 

 

 

                           *  *  *

 

 

 

   Громов громогласный раскат.

   Растенья, увядшие, жгут.

   Усталые кони хрипят.

   Погром, революция, бунт.

  

  

   А черти разложат пасьянс,

   сдается знакомый расклад.

   Фортуна смеется анфас.

   Эсер, коммунист, демократ.

  

  

   Я вижу крутящийся шар.

   Я слышу разбойничий свист.

   Сминающий душу удар.

   Нацист, экстремист, террорист.

 

 

 

 

* * *

 

 Теченье жизни скоротечно,
  минуя тернии, невзгоды,
  несут нас молодости годы
  легко,
  стремительно,
  беспечно.
  Но, охватив вдруг взглядом вечность,
  поверхность вод в огне лазури,
  в нас, словно в круговерти бури,
  погрузится на дно беспечность.
  Там в глубине прозрачной влаги
  увидим струи ржавой грязи.
  Цветов песочно-серой бязи
  клокочут силы темной флаги.
  Так ручеек сверкает чистый,
  стрелой стремится к океану,
  но превратится в амальгаму,
  пристав к любой речушке быстрой,
  Ее дыханием омылся,
  с ней, только с нею путь свой мерит
  и никогда ей не изменит,
  он в ней навеки растворился.
  И примеси не замечает.
  С мечтой о встрече с океаном,
  укрывшись сладостным туманом,
  он только скорость прибавляет.
  Тревожны взрывы темной силы,
  рожденной с ним в его истоках,
  вкусившей сладость новых соков
  из чуждой,  инородной жилы.
  Войдя в скрытое пространство,
  он мчит уже немного сонный
  в воде туманной и соленой.
  В мечтах
  надеждах,
  постоянстве.

 

      * * *

  

  

      Душа зачахла - узник плоти.

      От гнета раны не уйти.

      Гниют раздробленные кости,

      и он решил: "Конец пути".

     

      Но дух спортзала шлет нагрузки.

      Сквозь отчужденье и вражду

      энергии живые сгустки

      взрыхляют звездную межу.

     

      За это ТАМ не ждет награда,

      но он подходит вновь и вновь

      к железным челюстям снаряда

      жевать дымящуюся кровь.

  





ТЫ МЕНЯ ПРОСТИ, СОЛДАТИК

 


   Словно не было убытка
   и не срезало ботву,
   возвратился я с отсидки
   в раздобревшую Москву.
   Да, пора, брат, оттянуться,
   оттянуться я мастак,
   и мне ангелом на блюдце
   преподносится кабак.
   Захожу, как завсегдатай.
   Прямо с места и в карьер,
   словно жизнью не помятый
   и галантный кавалер.
   Для начала, для затравки
   закажу я двести грамм.
   У меня в кармане справка,
   у меня на сердце шрам.
   Между столиков колготки
   колготятся, вносят торт,
   но не лезет водка в глотку,
   в глотку водка не идет.
   Вспомнил, как на пересылке
   в тупике стоял вагон.
   В щель, как будто на картинке,
   виден был мне весь перрон.
   Репродуктор выл от счастья,
   плыл дешевенький мотив.
   Для посадки n-ской части
   подан был локомотив.
   Я заметил только малость.
   Много резких горьких фраз.
   Видно, часть формировалась
   для отправки на Кавказ.
   Вдруг средь этой серой массы
   луч, пронзающий века, -
   взгляд стремительный и ясный
   небольшого паренька.
   Он стоял, как изваянье,
   на заржавленных путях.
   И тревогу, и отчаянье
   я читал в его глазах.
   Это длилось лишь мгновенье,
   и его состав умчал.
   Все - к чертям мои сомненья -
   наливай, братан, в бокал.
   А вокруг царит развратик,
   так на то и ресторан.
   Ты меня прости, солдатик,
   что сижу я сыт и пьян.
   Ты ж лежишь под рев сирены,
   перебарывая страх,
   с окровавленною пеной
   от осколков на губах.
   У войны свои резоны,
   есть резоны у войны.
   Где свобода регионов,
   там и целостность страны.
   Отсеченную ботвою
   закушу хмельную грусть,
   и со здешнею братвою
   расцелуюсь, расплююсь.
   Ну, а с женским населеньем
   я всегда был очень мил.
   Для их
   у-до-вле-творенья
   не жалел последних сил.
   Тут потасканные швабры,
   прошмандовки юных лет.
   Я возьму их всех за жабры
   в ресторане на десерт.
   Тут царят лишь вор и жулик,
   неплохую мзду гребя,
   и поймать в разборках пулю
   просто,
   как и у тебя.
   А ты знаешь, что в ненастье
   ноют шрамы под ребром.
   Здесь всегда найдется мастер
   расписать меня пером.
   Не узнает мать старушка,
   как в дымине кабака
   пропаду я за понюшку,
   за понюшку табака.
   Если так случится, парень,
   и погибнешь ты в бою,
   то не ради этих тварей,
   а за родину свою.
   Тех, кто гибнет в бранной сече,
   имена, как ни крути,
   будут выбиты навечно
   в безднах млечного пути.

 

  

  

   * * *

 

  

  

   Какая утонченность вкусов,
какой набор точеных фраз,
какое знание искусства,
и это все не напоказ,

  

   и это все, конечно, нужно,
и это не каприз тщеты,
но муза корчится от груза
тщеславной нужной суеты.

  

   Ей легче дышится на воле
среди природы, детских снов,
и тут уже никто неволен
формировать ее покров.

  

   Но я все чаще ее вижу
в тот самый яркий в жизни миг,
когда, вдавив окопа жижу,
привстанет воин-фронтовик.

  

   Привстанет,
форменку разгладит
шершавой кожицей фаланг,
потушит взгляд в небесной глади,
и телом остановит танк.

 

  

 

                 *  *  *

 


   Маньяки, духи и бандиты
   плюются злобою слепою,
   лютуя страшно каждый раз.
   Но все дороги перекрыты,
   когда идет войны тропою
   российский боевой спецназ.
   Несете Вы достойно бремя.
   Орлиная осанка люду
   видна за тридевять земель
   среди нацистского отребья,
   среди паркетных лизоблюдов,
   средь либеральных пустомель.
   ... И перекрыты все дороги,
   грядет хана сепаратизму,
   и как сказал один стратег.
   Вы наша гордость и надега.
   Грядет забвение всех "измов".
   На первом месте - Человек.
   Пусть ваши роли не из первых,
   претит Вам свара у кормушки,
   а доблесть не снесешь в музей.
   И только током бьет по нервам,
   когда салютом бьют из пушки
   в честь похороненных друзей.
   Порой, слова бездарны, лживы,
   но вновь вернется все на крУги,
   замкнув небесный окоем.
   Простите нас - еще мы живы,
   без нас Там не скучайте, други,
   мы вновь друг друга обретем.
   Ну, а пока смерть ходит мимо,
   даря какое-то нам время
   и отдаляя наш "погост",
   ты разреши, Линчевский Дима,
   мне пожелать в твой День Рожденья,
   подняв бокал под этот тост:
   "Шоб твой надежен был "винчестер",
   шобы держал сухим свой порох,
   шоб пули попадали в цель.
   Шобы при имени "Линчевский"
   среди врагов был слышен шорох,
   а дамы падали б в постель.
   Шоб с домочадцами был дружен,
   шоб хвори сгинули, заразы,
   шоб день твой полон был, как год.

   ЗА СЛАВУ РУССКОГО ОРУЖЬЯ!
   ЗА МУЖЕСТВО БОЙЦОВ СПЕЦНАЗА!
   ЗА ВЕСЬ РОССИЙСКИЙ НАШ НАРОД!"

 

  

  

  

  У ПОЭТА ВЫШЛА КНИГА

  

  

   Июль, жара, средина лета...

   В аллеях парков городских

   бомжи гуляют и поэты,

   соображая на троих.

   А на шоссе вдруг тормоз взвизгнет,

   а на шоссе рессорный скрип...

   Проносятся любимцы жизни

   под сладостный болельщиц всхлип.

  

   Издали книжку в "Геликоне".

   Теперь сомнений больше нет,

   и Рудис, словно вор в законе,

   стал коронованный поэт.

  

   А ты не создан для бумаги,

   хоть наследить успел на ней,

   твоих столбцов бредут варяги -

   чем безысходней, тем верней.

   Нет у тебя надежной ксивы,

   Твой статус-кво на волоске.

   Проходишь гордый и красивый

   ты по нейтральной полосе.

  

   Издали книжку в "Геликоне".

   Настала Рудиса пора.

   Вегоновцы в его "ВеГоне"

   скандируют ему "ура".

  

   Поэт выходит к людям. Слезы

   скупые по щекам ползут.

   Благодарит без всякой позы

   за то, что оценили труд.

   Благодарит семью и школу,

   а также Машин с Динкой вклад,

   Житинскому поклон до пола,

   Мошкова вспомнил "Самиздат".

  

   Издали книжку в "Геликоне".

   Житинский, гранд тебе мерси,

   а я твержу, как фраер в зоне:

   "Не верь! Не бойся! Не проси!"

  

   Но как-то раз, гуляя в парке,

   как фавн, стремителен, суров,

   вдруг увидал сей книжки гранки

   в руках хорошеньких особ.

   Я подошел, смешно представясь:

   "В сети известный графоман".

   Они же вздрогнули, уставясь

   на оттопыренный карман.

   Переложив под мышку пушку,

   продолжил, щерясь, як сатир:

   "Простите, леди, я не Пушкин,

   да, но и Рудис не Шекспир...

  

   Издали книжку в "Геликоне",

   и этой книжки теплый свет,

   сердца двух женщин переполнив,

   внушил им, что и я поэт.

  

   Еще встречаются особы,

   не западающие, блин,

   на мерсы шестисотый пробы

   олигархических мужчин.

   Порою, сладостные всхлипы

   извлечь из них нам не в укор

   способны страждущие типы,

   из слов рисующие вздор.

  

   Издали книжку в "Геликоне".

   Житинский, черт тебя возьми,

   в моем беднейшем лексиконе

   нет слов признания в любви.

  

   ...и строчек пять из книги Юры

   прочел на память, впопыхах.

   Моя курьезная фигура

   уже им не внушала страх.

   Одна шепнула пред рассветом:

   " Тобой заполнен весь мой кров

   как эманацией поэта

   с тех ярославских берегов".

 

 

   * * *

 

 

  

   Ты подошла к окошку

   с улыбкою виноватой

   и протянула ладошки

   к желтой косе заката.

  

   Время сужает рамки,

   я раздвигаю границы.

   Долго еще подранки

   будут ночами сниться.

  

   Все - что ушло в бессмертье,

   вспыхнуло и пропало

   ночью, Вы мне поверьте,

   светится в полнакала.

  

   Выщерблено на камне,

   где-то там затесалось,

   иль протоплазмой в магме

   будит слепую ярость

  

   вновь прорываясь к жизни

   каждой угасшей клеткой...

   Вдруг тормозами взвизгнет

   у роковой отметки.

 

 

 

               *  *  *

 

 

   Храм у подножия Парнаса -

   епархия дельфийских пифий.

   Храм сына Зевса Аполлона.

  

   Доисторические расы

   историю творили, мифы,

   и жили по своим законам.

  

  

  

   По Ницше, буйный бог Дионис

   в кругу сатиров и вакханок -

   где фаллос - символ плодородья -

  

   со смыслами не церемонясь,

   инстинктам расширяя рамки,

   бал правящий в своих угодьях,

  

  

  

   стал антитезой Аполлона,

   чей культ непререкаем в Дельфах

   средь родовых аристократов.

  

   Огонь сбегал с парнасских склонов

   психоделического шлейфа

   дионисийского разврата.

  

  

  

   В Палладе просыпалась жалость.

   Акропль хранил свет Парфенона,

   отображённый свет, небесный.

  

   Богиня мудро улыбалась,

   и, гладя девственное лоно,

   вновь снаряжала в путь Гермеса.

 

  

   ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

 

  

   Народ, приученный к тому,

   чтоб целовать тирану руку.

   Порядок - высшая наука -

   дан осторожному уму.

  

   Квасной патриотизм порукой -

   и обойдем суму, тюрьму.

   Штандарт державный нежным звуком

   внушает: "Верь мне одному!"

  

   Но там, где правит раболепство,

   где каждый орган - орган слуха,

   вдруг видят с горней высоты:

  

   взрыв назревает по соседству,

   и человеческого духа

   примеры редкой красоты.

 

 

 

ПОДБОРКА – 3

 

 

Начало формы

Конец формы

            *  *  *

 

 

 

"Мы не рыбы красно-золотые..."

О.Мандельштам

 

   Да, мы рыбы красно-золотые,

   и не ребрышки - соленой масти кость.

   Прогрохочет конница Батыя,

   окающая дымится плоть.


Отчего же в водном окоеме
так разбросан наш с тобою путь,
и при встрече на крутом изломе:
«Уходи! Постой, еще побудь!»

 

 

 

     

               *  *  *

 

 

Роман конца сезона
под занавес роман!
На гаснущих газонах
последний ураган.

На гаснущих газонах,
на стынущем песке,
на сумеречных кронах
в предутренней тоске.

 

 

 

 

 

          *  *  *

 

 

Поле все золотое...
Все назойливей зной.
Я спасаюсь от зноя
средь прохлады лесной.

Но я в мире изменчивом
снова пленник полей.
Мягким локоном женщины
льется солнца елей.

 

 

 

 

 

 

        * * *

 

 

Дом вздрогнул, рухнул и затих.
Я с детства жил в тебе, дружище.
Стоим мы с дочкой средь пустых
глазниц родного пепелища.

 

А небо шлет дары свои,
справляя бесконечно тризны
и на развалинах семьи,
и на развалинах отчизны.

 

 

 

 

 

 

                            * * *

 

 

 

 

Это синее небо над моей головою,
это чистый, хрустальный, обновляющий звон,
это свет, это солнце, это рокот прибоя,
это лица, улыбки, краски с разных сторон.

А зима признавала лишь двух красок контрастность:
черно-белый рисунок двух цветов торжество,
но пролилась небес обнаженная ясность
и открыла палитры всех цветов волшебство.

Я вхожу в это море, в это пиршество красок.
Я вдыхаю хрустальный обновляющий звон...
И вдыхаю тревогу.
Воздух резок и вязок,
и стеклянных сосулек изнывающий стон.

Жизнь комедия, драма и трагедия тоже.
Черно-белый рисунок,
акварель,
масло,
свет...

Кто нам в этой стихии плыть по курсу поможет?
Кто даст четкий и ясный, так нам нужный ответ.

Человек это бог! Человек это светоч!
Человек это мерзость! Человек это гад!
Я смотрю на скрижалей поистлевшую ветошь,
Я читаю каноны почти наугад.

Чем закончить сие?
На торжественной ноте!

Мол, мы славное племя, и мы выстроим рай...
Лед трещит на реке. Птица стонет в полете...
Краской сочной и яркой обновляется край.

 

   

  

 

 

                   *  *  *

 

 

 

   Как наша жизнь порой нелепа,

   как любим мы порою слепо,

   и гениальную строку,

   как бы в преддверии удара,

   мы самый лучший свой подарок

   не другу дарим, а врагу.

  

  

   И так снисходит вдохновенье...

   Пишу я в трепетном волненье,

   но строчек ряд едва ли жив.

   А где-то там, в безумном пенье

   с веселым смотрят удивленьем,

   как зарождается мотив.

 

 

 

 

 

     *  *  *

 

Когда остался я один,
запал сработал безотказно:
взрыв...

Ядовитый цвет лосин...
Плыл ядовитый цвет соблазна.

Но, как бывало, и не раз,
ко мне пришло на помощь чудо:
лучистый свет кошачьих глаз
в прожилках теплых изумруда.

 

 

             *  *  * 

 

   Милые лица

   смотрят так грустно.

   Нежно струится

   музыка чувства.

   Под небесами

   звезды зависли.

   Реет над нами

   музыка мысли.

   Стоном на тризне

   средь круговерти,

   символом жизни-

   музыка смерти.

   Новым открытьям

   мы и не рады.

   Кем-то творится

   музыка ада.

   Крови отведав,

   звезды сгорают.

   Гимном победным-

   музыка рая.

   Вот мы и встретились

   снова с тобою.

   Шрамы, отметины-

   музыка боя.

 

 

 

 

 

            *  *  *

 

 

Больнее режет по живому
стекло, кремень или металл...
Нет, чтоб предаться злу такому,
взять лучше хрупкий матерьял.

Он Божьей милостью отмечен,
он жизни страждущей залог.
Сердца любимых наших женщин
вот из чего отлит клинок.

Ну, режь, палач! Под стон аккорда
смерть и легка мне, и сладка.
Одно прошу:
режь быстро, твердо,
пусть не дрожит твоя рука.

 

 

 

 

 

 

 

 

                 *  *  *

 

 

  

   Порою сумеречной, росной -

   природой русской заарканен -

   я выхожу на берег плеса,

   посеребренного в тумане.

  

   Передо мной разверзлась вечность.

   Окутан дымкой серебристой,

   меня в лицо целует вечер,

   такой пронзительный и чистый.

  

   Здесь обозначена примета

   дробящих воздух междометий.

   На стыке музыки и света,

   на рубеже тысячелетий.

 

 

 

 

 

               *  *  *

 

 

   Вздыхая, лежит предо мною,
сыпучее тело пустыни.
Горячей тоскою земною
насытилось сердце
и стынет...
И видит

   орлов в небе,  властно
парящих злым символом дальним,
горячую вязкую массу
на лоне природы бескрайнем.
И только кустарник колючий
по желтому катится пласту,
терзаемый силой сыпучей,
вливается в желтую массу.
Так жили народы такыров.
Сердца их крутого закала,
днем солнце, как в тигле, калило,
а ночью луна остужала.

 

 

 

 

 

 

                   *  *  *

 

 

 

Знаю, знаю, - мы не боги.
Нам чертовски не везет.
В нашем садике убогом
редко встретишь сладкий плод.

 

Да еще при всем при этом,
как всегда, хвастлив и пьян,
разрастаясь буйным цветом,
прет сорняк Самообман.

 

Тогда что ж это за милость -
душу, душу не трави -
к нам с небес звезда скатилась
и сгорает от любви.

 

 

 

    

 

                 *  *  *

 

 

 

Сосуд и строен, и округл.
Нас греет совершенство формы.
Энергии тугие волны
шквал, словно струны натянул.

 

 Впитав чужую красоту,
энергий чуждых соразмерность,
он пренебрег понятьем Верность,
сумев переступить черту.

 

Летит счастливая звезда,
кутя, играя, карнаваля,
но свет священного грааля
сокрыт во мраке навсегда.

 

 

 

          *  *  *

 

 

 

Вновь дорога. Поселки
замелькают, станицы...
Забываются стройки
и большие столицы.

 

А дорога беспечно
под колеса ложится...
забываются встречи,
забываются лица.

 

Забываются нами
и улыбки и слезы,
только машут ветвями
на прощанье березы.

 

В белом поле ромашки
головою поникли.
В небо взмоет вдруг пташка:
- Где ты будешь, откликнись.

 

Я кричу, что есть мочи!
Я кричу во весь голос.
Только вздрогнули рощи,
леса юная поросль.

 

Я свой крик повторяю,-
не боюсь повториться,-
а слова пропадают,
пропадают как лица.

 

 

 

 

ОГОРОД

 

Всего лишь три грядки клубнички,

но как замирает твой взор,

когда заплетая косички,

ты розовый видишь узор.

Всего лишь две сотки картошки.

Соцветие белых цветов,

зеленое море горошка

усталости снимут покров

с лица обрамленного чернью

с рыжцой бархатистых волос.

...И лишь соловьиное пенье

под лязги железных колес,

и лишь волшебство огорода

в потоке бессмысленном струй,

и лишь равнодушной природы

нечаянный вдруг поцелуй. 

 

 

ПОДБОРКА – 4

 

 

                               *  *  *

 

 

Жизнь разлилась аморфной массой,
сметая на пути преграды,
призыв к свободе дерзкий, страстный...
В какой-то миг мы даже рады.

В борьбе стихий слышнее крики
сил первобытных, темных, грубых,
и на алтарь идей великих
все новые бросают судьбы.

Кто в одиночку, кто-то группой
забились в щели, словно крабы...
Волна спадет, оставив трупы
обманутых,
великих,
слабых.

 

 

 

 

                            * * *   

  

   Граненое крупное тело

   добротной работы, кондовой.

   Художник любил свое дело,

   он знал первородства основы.

   Мы видим и слабость, и силу,

   мы видим предательство, верность.

   Художник, какой же он милый,

   пытался найти соразмерность.

   Не ждите прямого ответа,

   не ждите Его соучастья.

   Гармония мрака и света,

   гармония боли и счастья.

   Но что этой жизни дороже:

   смеяться ли, плакать, молиться...

   Рисуй же, дружище  Художник,

   свой мир собирай по крупицам.

   Вот торс, обнаженный в движенье,

   лицо в откровенном порыве.

   Лишь это сильнее забвенья,

   сильнее,

   смелее,

   надрывней.

 

 

 

 

 

   МИЛЫМ ЖЕНЩИНАМ

  

 Эпиграф: "Стихи идут от Высшего разума, и

если тебе   повезёт, они                                  достигнут твоих ушей и через носоглотку выйдут наружу" (c) Natalya Semyonova

  

  

   Женщины в предклимактерическом периоде

   рассуждают обо всем с цинизмом профи.

   Я слушаю, рассматривая продукцию ВИДЕО,

   маленькими глотками пью бразильское кофе.

  

   Эти женщины, как растения,

   в момент угасания и увядания,

   словно утончённейшее стихотворение,

   завораживают незавершенностью очарования.

  

   Они, контактируя с Высшим Разумом,

   словно метеослужбы, составляют сводки,

   струятся пророчества короткими фразами,

   волнообразными фазами из их носоглотки.

  

   Дослушав, сваливаю к подружке ...надцати годочков.

   На сегодняшний день - это моя отрада.

   Она не пытается выявить мои болевые точки.

   Да, собственно, этого мне и не надо.

 

 

 

 

            *  *  *

 

 

  

Певица к сорока пяти
подходит к пику высшей формы,
и голос птицею летит,
в нем шторм, в нем ласковые волны.

Вобрав в себя весь край родной,
все горести его и клады,
он силой полнится грудной,
в нем женской мудрости рулады.

И это твой, родная, срок.
Срок женской стадии коронной,
где начинается исток
любви неистовой, упорной.

И высший чувственности пик,
пик женской нежности без края.
К рыжце волос твоих приник,
родной вдыхая запах рая.

 

 

 

 

       *  *  *

 

 

  

Есть в больнице корпус с уймой трещин.
Рассказать о нем большой искус.
Из мужчин ледащих и из женщин
андрогинекологический союз.

 

Это символ той страны, ей-богу,
где царить застою суждено.
Мужики, которые не могут.
Женщины, которым все равно.

 

 

 

 

           *  *  *

 

 

Иглою словно, по наитью,
мозг чертит схемы жизни тушью.
Незримые прядутся нити
судьбой слепой и равнодушной.

Земные правят бал витии.
Держать весь фронт не в нашей власти:
житейские перипетии
и жизненные ипостаси.

Найди родной объем пусть малый
и наполняй его собою,
и, продираясь сквозь завалы,
спорь с неуступчивой судьбою.

 

 

 

 

 

 

                 *  *  *

 

 

Как часто сад склонялся и молчал
перед железной логикой машин,
как часто он достоинство терял
перед стальной, угрюмой, страшной мощью...

Но время шло,  и части их сточились.
Встречаются останки тех машин
в местах скопления металлолома.
А сад живет и гнущийся, и юный, и живой.

 

 

 

 

                         *  *  *

 

 

 

Колыхание тягостной ночью.
Это розыгрыш тающих сил,
это звуков разорванных клочья,
это ртутная тяжесть чернил,
это страшная тяга к призванью,
это зависть к вступившим в него,
это смутная речь подражанья,
это поиск лица своего.

Это свет сквозь гардины протертый,
это гулкий, прерывистый стук,
это сдавленный шепот аорты,
это сердце сосущий испуг,
а под утро тяжелая ярость,
разрывающих губы стремнин,
и мгновенная яркая сладость
от касанья заветных глубин.

 

 

 

 

 

                 *  *  *

 

 

Ты, слово, цель моя, мое начало.
Смыкаешь ты в кольце поток жемчужных вод.
И от печального, но верного причала,
подняв свой страстный флаг, я направляю ход
ладьи, в которой нет другого экипажа,
кроме меня, где я матрос и капитан.
И за успех столь скромного вояжа
я сам себе налью и осушу стакан.
Резвятся образы под строгою кормою,
волной игривою подброшенные вверх.
Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,
услышать детский беззаботный смех.
Я их пленю хрустальной тонкой сетью,
пусть в ней томятся, а придет черед,
я перелью их в золотую песню,
увижу слов и музыки полет.
Я не ищу конечной четкой цели.
То тут, то там сверкнет огнем кристалл.
Минуя рифы и минуя мели,
я вновь увижу грустный свой причал.
И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,
и затеряюсь навсегда в потоке лет,
но слов сомкнувшихся проступят очертанья
мой маленький, но четкий в жизни след.

 

 

 

 

 

       *  *  *

 

 

 

Музыканты, гитара,
шелковистые волосы
и мелодия старая
льется тихо в два голоса.

А на лестнице рядом
голос бабки встревожит:
«Ах, родимые, кто же
мне подняться поможет».

А в больничной палате
за гардинкой застенчивой
бьется голос в кровати,
угасающей женщины.

Вновь картина знакомая.
Музыканты стараются,
и щемящей истомою
мир забот наполняется.

Бабка слушает праведно,
речка слушает...
Рощица...

Жить и трудно, и маетно,
и жить все-таки хочется.

 

 

 

 

       *  *  *

 

 

 

Не выпало счастье,  не надо -
семейный домашний уют.
Дочуркино тихое  «Ладно»,
затмит мне победный салют.

 

Лишь броситься вниз подоткосно,
игрушечный выстроить храм...
Лишь встретить свой час судьбоносный,
в объятия прыгнув к богам.

И лишь на последнем дыханье
связующей кажется нить.
Все краски и звуки сознанья
в победную строчку отлить.

 

 

 

 

                   *  *  *

 

 

Отрешусь и зароюсь

в сумрак улиц хмельной,

где ночною порою

я бродил под луной.

 

Воздух резкий был чистый,

абрис дыма вдали,

и слегка серебристый

шел парок от земли.

 

 

И ночная прохлада

в купах сонных дерев...

Сердце вскрикнет надсадно,

в небо выплеснув гнев:

 

- Где в заоблачных парках

отыщу я ваш след, -

этот теплый, неяркий,

искупительный свет?

 

 

 

 

    *  *  *

 

Легкий

ветерок,

касающийся щеки,

тучка,

мягко плывущая над головой,

стебелек травы,

вздрагивающий

от малейшего движения воздуха,

всё это

поддается

жесткой конструкции

поэтической формы!

Но твое настроение,

любимая,

меняющееся

от малейшего

постороннего импульса,

не поддастся

ни поэтическому,

ни, тем более,

любому другому влиянию!

И я

складываю

свое поэтическое оружие

к твоим ногам!

 

 

 

 

 

                            *  *  *

 

 

Я помню все свои творения,
победы, беды, поражения.
Я все запомнил, но последнее...
Мое последнее, ожившее.
Впитав минувшего наследие,
мое былое воскресившее.

 

Так в нашей жизни встречи яркие
уносит времени течением.
И мы живем судьбы подарком -
последним сильным впечатлением.

 

 

 

 

 

            *  *  *

 

 

 

Пистолет заряжен,

а кувшин наполнен.

Критик мой продажен,

приговор исполнен.

Палачи в прихожей,

сердце бьется гулко,

то, что было рожей,

стало рыхлой булкой,

то, что было сердцем,

растеклось по полу.

Ты прикроешь дверцу,

взгляд опустишь долу.

Ты прикроешь дверцу

и пойдешь сторонкой.

То, что было сердцем,

прокричит вдогонку:

- Ты прости, дурашка,

что тебя не слушал,

что в компашке с бражкой

заложил я душу.

Не ценил я благо,

что тобой мне дАно,

и стихи слагались

только с полупьяна.

Но всегда и всюду

защищал гонимых.

Творческому зуду

предпочтя рутину,

и не стал поэтом,

да и,  слава богу,

видно в мире этом

есть важней дорога.

Не смотри сурово,

проводи со смехом,

и важнее СЛОВА

сдохнуть ЧЕЛОВЕКОМ.

 

 

 

 

 

 

ПОДБОРКА – 5

 

 

 

           *  *  *

 

 

Что ж,  добивайте,  добивайте!
Ты медленно спустился в зал.
Не взгляды  -  огненный металл
товарищей по партии.

 

И вот в тисках тюремной челяди
ты,  грозный маршал Октября.
Смотри, кровавая заря
взошла, сжимай от боли челюсти.

 

 

 ...В зигзагах сложных эволюции,
среди разнузданных страстей,
он осознал, что революция
не пощадит своих детей.

 

 ...А вождь давал ему гарантии.
Зрак тигра мягкость источал...
...Он, взяв перо с глухим проклятием,
листок допроса подписал.

 

 Во славу Новой Конституции, -
ощерился усатый рот.
...Он верный сын был революции
и сам взошел на эшафот.

 

 

 

 

               *  *  *

 

 

Не надо пенять мне до срока.
До срока не надо пенять
не принял, как должно, урока,
обидел, мол. Родину-мать.

Я против квасных славословий,
смешон мне кликушества вой.
Не надо мне ставить условий,
не надо пугать пустотой.

А надо...

Кто знает, ЧТО надо,
в зигзагах судьбы колеса?
Осенний порыв листопада
огнем полыхает в глаза.

Природа костер распалила.
Пожар заалел в небесах.
Я верю, я чувствую силу,
и пламя играет в глазах,

и взгляд мой становится светел.
Я выберу сам свой удел...
И птицей вспарит грешный пепел
тех, кто за Россию сгорел.

 

 

 

 

 

 

             *  *  *

 

 

Не отвечай! Не отвечай!

Зажми в кулак свою породу.
Что честь и Богу, и народу?
Ее стремись избегнуть чар.

На смертном отойти б одре ,
не возразив хоть раз кому-то...


Но на кровавом алтаре
она грядет, твоя минута,
и  -  моритури тэ салютант -

ты флаг поднимешь на заре.

 

 

 

 

 

                *  *  *

 

 

   ................................"Ночь пройдет, и тогда узнаем,

   ................................ Кому быть властителем этих мест,

   ...............................  Им помогает черный камень,

   ................................ нам - золотой нательный крест". ©  Н. Гумилев

  

  

  

  

  

   ЗАМУЧЕН  ТЯЖЁЛОЙ НЕВОЛЕЙ

   Я ЛЁГКИЕ ПЕРЬЯ СЛОЖИЛ,

   РОПТАЛ, НО ТИХОНЬКО: "ДОКОЛЕ!", -

   КАК ВДРУГ ПРИЛЕТЕЛ РАФАИЛ.

  

   - НУ, ЧТО ТЫ СТРАДАЕШЬ, ПРИЯТЕЛЬ,

   ДИВИСЬ ЖЕ НАРОДНОЙ ТРОПЕ,

   ВОЗМОЖНО, ЧТО ДАЖЕ ИЗДАТЕЛЬ

   ИНКОГНИТО - В ЭТОЙ ТОЛПЕ.

  

   САТРАПОВ НАРОД ДЮЖЕ ВРЕДНЫХ

   НЕ ЛЮБИТ И МОЧИТ, ПОРОЙ.

   НО РУССКИЙ НАРОД - МИЛОСЕРДНЫЙ!

   ЗА УЗНИКА ВСТАНЕТ ГОРОЙ. -

  

   И КРЕСТ ЗОЛОТОЙ ГУМИЛЁВА

   МЕНЯ ОСЕНЯЕТ ВПОТЬМАХ,

   И ЧЁРНОГО КАМНЯ ОКОВЫ

   РАССЫПЛЮТСЯ В НАШИХ УМАХ.

  

   НЕБЕСНЫЕ АНГЕЛОВ СОНМЫ

   ЗАМРУТ У ТЮРЕМНЫХ ДВЕРЕЙ,

   И РУССКИМ НАРОДОМ СПАСЁННЫЙ

   К НИМ ВЫЙДЕТ СЧАСТЛИВЫЙ ЕВРЕЙ.

 

 

                   

 

 

 

                    *  *  *

 

 

Остановился человек.
Всмотрелся в даль тяжелым взглядом.
Куда направить жизни бег:
судьба далёко или рядом.

 

Легко давать ему совет
тому, кто жизнью не обижен,
насобирав медовый цвет,
любовью к ближнему стал движим.

 

Легко давать совет тому,
кто в жизни отхватил красивость,
ну а позор ее и низость
дают лишь пищу их уму.

 

А я судить его не рад,
что мне сказать ему,  по сути?
Когда мгновение назад,
как он, стоял я на распутье.

 

 

 

 

 

              *  *  *

 

 

 

Пронзительная синева,
пронзительность в сиянье красок.
Их свет необычайно ласков,
влечет и манит глубина.

Пластичность, мягкость форм и линий,
цвет ярко-красный, желтый, синий...
Рождает чувственный сонет,

и смотришь, затаив дыханье,
в душе цветет воспоминанье,
иных волшебств струится свет.

В нем энергичное движенье,
души горящей постиженье
иных миров, иных светил.
В нем муки, радости, исканья,
неутоленное желанье
в броженье чувств,
в избытке сил.

 

 

 

 

      

                    *  *  *

 

 

 

Сердце болью насытилось,
бедное сердце.

Несъедобную пищу я ему подаю,
но закрыты хранилищ и запасников дверцы
в моем тихом, голодном, одиноком раю.

Где найти те продукты, ну хоть самую малость...
И еду приготовить,
пыл души укротя,

и впитается сердцем пресловутая радость,
ну хоть самая малость
от щедрот бытия.

 

 

 

 

 

 

                   *  *  *

 

 

Страшно знать, что есть кто-то,
источающий зло.
Птица врезалась с лета
в лобовое стекло

там, где спуск с эстакады
по прямой полосе,
словно взлет из засады
над асфальтом шоссе.

Сбавить ход, оглянуться
и увидеть позволь
этих хрупких конструкций
леденящую боль.

Как все это знакомо:
наотмАшь, впопыхах
бьет живым по живому
липкий судорожный страх.

 

 

 

 

 

 

 ВАН ГОГУ

 

 

Все мы бренны в этом мире солнца,
света, птиц, полей, цветов, лугов.
Жизнь,   она строга к своим питомцам,
и ее закон простой  - суров.

 

Смерть нас косит сильных, стойких, крепких, -
очищая место для других.
Отдают свой сок последний клетки,
превращаясь в твердый, сбитый жмых.

 

Смерть нас косит, но хотя мы тленны,
до корней ей наших не достать.
И на спелом поле жизни бренной
мы взойдем густой стеной опять.

 

Мы взойдем звучнее, ярче, краше,
как ар-хан-ге-лов небесных рать.
Нас так примут.
Жаль при жизни нашей
не сумели нас вот так принять.

 

 

 

 

 

 

                  *  *  *

 

 

Великое в сладкой тиши зарождается,
И сразу в глаза никому не бросается.
Здесь чувства остры и душа обнажается,
пыльцою ума о-пло-до-тво-ряется
душа, зарождая великое.
Вначале, как все незаметно-безликое.
Но в воздухе мягкое грусти свечение.
Дрожанье,
броженье,

о, чудо рождения!

И вот уже плод от души отделяется,
и сладостной музыкой мир наполняется.
Потом будут залы, и сцены, и выставки,
и целые кипы восторженной критики.
А может, - хулы поток излияний,
и только потом наступит признание.
Но все лишь потом,
а вначале - молчание,
работа,
исканья
в ночи ожидания.
Не в громе оваций родится великое,
а где-то в тиши незаметно-безликое.

 

 

 

                     *  *  *

 

 

Астрологи и хироманты -
провидцы любого толка -
пугают нас ваши таланты
голодным оскалом волка.
Но мы выбираем время
и следуем вашим советам,
давя забурлившее семя
каленым клеймом запретов.
Порыв загоняя в рамки,
качаем упругое тело,
изношенной Веры останки
спускаем в отстойник смело.
За хвост ухватив удачу:
«Победа! - кричим мы,  - Победа!»
Жаль, времени ход однозначный
нас в даль унесет бесследно.
Одни мы стоим на пороге.
Чужие мелькают лица...
Поймем  -  что не вышло в итоге
нам к сути своей пробиться.
Что первооснова прорыва, -
как схемой себя не мучай, -
Его величество Выбор,
Его величество Случай.

 

 

 

 

 

 

             *  *  *

 

  

  

   То с волками, то с чертенком

   ЮНОЙ ВЕДЬМОЧКИ ПОЛЕТ.

   А ПРОСТОМУ ПАЦАНЕНКУ

   ОТ ВОРОТ ВМИГ ПОВОРОТ.

   МОРОК, МОРОК... ТЬМА ГУСТАЯ,

   ЛЕДЯНОЙ СТУДЕНЫЙ СМОГ...

   До чего же ты крутая,

   я бы так скакать не смог.

   А как шабаш отплясала

   меж душистых пряных трав -

   показалась тебе мало,

   начала готовить сплав

   из шуршащего шалфея,

   из козявок и жучков,

   из пархатинок еврея,

   из засохших паучков,

   из мошонки славянина,

   из кишок морской свиньи,

   из сушеных глаз грузина,

   из мамашиной стряпни.

   От такого симбиоза

   В черте волк, а в волке черт -

   типа, блин, метаморфоза -

   пробудились - высший сорт:

   от рогатого мужчины

   до хвостатого зверька,

   от безжалостной скотины

   до ручного паренька.

   Любишь мягких и мохнатых,

   и рогатых и крутых,

   любишь тощих и пузатых,

   и свирепых и ручных.

   Золотые померанцы,

   огнедышащий закат,

   то с волками водишь танцы,

   то с чертенком ходишь в сад.

   Желто-синяя палитра,

   сладко-приторный дурман,

   я принес с собой пол-литра -

   мой надежный талисман.

   Ни чертенок, ни волчонок -

   нет во мне таких харизм -

   я всего лишь пацаненок.

   Ты мой им-прес-сионизм.

   Вот такая вот картина

   проступает на холсте.

   Умоляю, Катерина,

   Слово молви в простоте.

 

 

 

 

               *  *  *

 

Длинноногие лошади стали во фронт!

На трибунах болельщицы в диком восторге.

Ипподромные скачки,

фавориты,

рекорд,

закулисные страсти, пересуды

и тОрги.

Отставные в сторонке стоят жеребцы,

им уже не участвовать в бешеных скачках.

Они больше не боги,

герои,

бойцы,

они возят солому на обшарпанных тачках.

Они смотрят на сбруи красавцев коней,

и отходят в сторонку, молчаливо, с опаской,

а в глазах неизбывное счастье ТЕХ дней,

и болельщиц забытых упругие ласки.

 

 

 

 

 

                          *  *  *

 

 

 

Года тридцатые.
Чад дымных лагерей.
Сатрап безумствует на троне.
На зачерненном кровью фоне -
оскал приспешников-зверей.

Года тридцатые.
В стремительном разгоне

народа дух,
низведшего царей,

мир новый возводя на сломе
эпох, все жарче, все быстрей.

 

 

Как все смешалось невпопад,
но нужно провести границу
меж светом дня и тьмой ночей.

 

 

Доносов, злобы, пыток ад,
а Вера, раненою птицей,
летит над сворой палачей.

 

 

 

 

           *  *  *

 

 

 

   "Мысль изречённая есть ложь".

   Свет освещает плоть живую,

   и всё живое торжествует,

   хоть и твердит одно и то ж.

  

   "Я мыслю - значит, существую".

   И в зеркалах - мильярды рож...

   Никто не протестует всуе,

   но мысль одна свербит, как вошь,

  

   бесстрашным честным вопрошаньем,

   и гонит, гонит смыслы вспять

   к Праобразам, к Предпониманью,

  

   где каждому дано понять

   трагизм и боль существованья,

   и звуков неба благодать. 

 

 

 

ПОДБОРКА – 6

 

 

 *  *  *

 

Какая тонкая тростинка...
Какой изящный поворот...
Так в космосе земля пушинкой
свершает кругооборот.

 

 

Всего минувшего наследник
вселенский разум не погас...
Десятилетья год последний
столкнув, тотчас разбросил нас.

 

 

Космический круговорот:
звезда то гаснет, то вновь светит...

Нас вновь столкнет последний год
на рубеже тысячелетий.

1989 г

 

 

                                *  *  *

 

      

 

     Когда я вижу журналюгу,
     а-ля наш Вовик Резниченко,
     я понимаю - то не глюки,
     а это пляшут летку-енку
     с легитимированным знаньем,
     ушедшим в услуженье к власти
     борзописчивые созданья,
     смотря подобострастно в пасти
     тем, кто диктует эпистемы
     "легитимаций-исключений",
     и подавляются все темы
     инакомыслящих течений.
     Триумф ура-патриотизма,
     где вертикальна мысль, по сути...
     Мозги всем промывают клизмой -
     где проститут на проституте.

 

 

 

 

 

 

 

                                       «... НО ЕСТЬ И ВЫСШИЙ СУД...»

 

 

 

   Проигрывая увиденное в сознании, ты понимаешь, что наблюдаешь муть.

   Разукрасить стишок этот, что ли, литературными аллюзиями?

   Напичкать аллитерациями, крутыми наворотами и оборотами...

   Жуть...

   ...Очертить исторические параллели проблемам, вставшим между Россией и Грузией.

  

   Как пародия вторична по отношению к пародируемому стиху,

   так и стих вторичен по отношению к исполняемой этим стихом теме.

   Много гениальных мелодий у человечества на слуху -

   типа зацепок за жизнь, обожествляемых всеми.

  

   Но когда Ерофеев в "Апокрифе" речь заводит про гамбургский счёт,

   ты на стороне старичка, заверещавшего хрипло:

   "Блуд и сизифов труд вряд ли оценит тот,

   кого ждёт вскоре Страшный Суд, и кто станет вмиг горсткой пепла".

  

 

 

 

 

 

МОЁ  ОТНОШЕНИЕ К РЕЛИГИИ

 

 

 

   Вопросы, вечные вопросы...

   Взор устремляют люди в космос.

   Средь всевозможных ортодоксов

   я не являюсь ортодоксом.

  

  

   Заветную не перейду межу.

   В вопросах веры панибратство,

   амикошонство и всеядство

   я на дистанции держу.

  

  

   И только - скажем: иногда -

   когда слегка рассвет забрезжит,

   далекая сверкнет звезда

   мне слабым лучиком надежды...

   ... и по щеке ползет слеза.

 

 

 

 

 

ОЦИФРОВАННЫЙ  ЧЕЛОВЕК

 

 

 

 

   Виртуальные склоки,

   виртуальные игры,

   виртуальные лохи,

   виртуальные тигры.

   Человек оцифрован,

   он невидим, бесплотен.

   Нет суровее слова

   виртуальных полотен.

   Те же ссоры конфликты,

   те же, блядь, канители,

   те же споры, вердикты,

   только жёстче, смертельней.

   Нет бояр и нет смердов,

   нет тут ваших высочеств,

   и сбываются ВЕДЫ

   из буддистских пророчеств.

   В отрешении плоти

   виртуал легче пуха.

   В виртуальном болоте  -

   лишь ристалища духа.

   Без живого участья,

   хоть не лох ты, не фраер,

   распадаясь на части,

   исчезаешь, сгорая.

 

 

 

 

 

 

 

 

  

      ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ПРАКТИКИ  

  

  

     

      Юля Логинова проживает в Германии.

      "Джентльменский набор": дом, машина, муж, дети.

      Ностальгирует. Свою графоманию

      переправляет в русскоязычные сети.

      Может часами базланить с Гарцевым

      или другими участниками проекта -

      юнцами прыщавыми, протухшими старцами -

      шумит, колобродит русскоязычная секта.

      "Гарцев, моя фригидность зашкаливает".

      "Поработайте, Гарцев, стрессотерапевтом".

      "Моя жизнь перегружена тараканами швалями,

      Гарцев, полечите меня интернетом".

      Юленька, снимите очки велосипед.

      Во времена Маяковского не было нашего счастья.

      Интеллектуальный бред, виртуальный минет...

      Ты можешь быть на все сто - интересный поэт,

      но тебя в момент разорвут на части.

      Ты можешь быть на все сто - самобытный прозаик,

      но тебя прессуют люди-электроны.

      Бегают в тенётах дедушки мазаи,

      забавляясь нашими воплями и стонами.

      Но - что сразу всем зрячим и незрячим видно -

      нас закаляют наши смешные обиды:

      теряет вес, Юленька, ваша фригидность,

      набирает вес, Юленька, моё либидо!

 

 

 

 

 

ПЛАЧ  ПО  РЫЖЕЙ  СТЕРВЕ

 

 

 

 

 

  

   Рудис убил пародистку.

   Нет больше Рыжей Стервы.

   Никитин сосет ириски...

   Нервы... в порядке нервы...

   Постмодернист Паташинский

   вливает в свои триоли

   последнего смысла крупинки

   в приливах смертельной боли.

   А где же Каневского голос?

   Пронзителен, чист, отважен...

   Ах, да, он теперь гладиолус,

   выставлен на продажу.

   Дамы авангардистки

   всплакнули о ней, между прочим,

   у рыженькой пародистки

   язык был красив и сочен.

   Дружил я когда-то с Рыжей

   Стервой, мне данной в награду.

   Вот потому и выжил,

   Рядом была она... рядом.

   Взял ее волчьей сытью

   у приблатненного мачо...

   ... в то время Евгений Никитин

   еще даже не был зачат.

   ...взяли меня на Тишинском,

   вбивали вопрос на засыпку...

   ... в то время Давид Паташинский

   учился пиликать на скрипке.

   ...в те временные отрезки

   лечила меня пародистка...

   ... в то время Геннадий Каневский

   зубрил прилежно английский.

   Выросли, стали эстеты,

   Пляшут под Рудиса дудуку,

   но хороши поэты...

   Слушать могу их сутки.

   Вряд ли уличной пьяни

   смогут врезать по яйцам,

   но женщину им забанить -

   как об асфальт два пальца...

   Знает Харон-паромщик -

   тот, кто везет нас чрез Лету -

   Время - Главный погромщик -

   всех призовет к ответу.

   Знай, модератор-ублюдок,

   жертвы свои выбирая,

   ты их доставишь на блюде

   прямо к подножью рая.

   Рай - это море света.

   Впрочем, боясь наветов,

   смолкаю, ведь область эта

   теологов и зкзегетов.

   Оттуда лучом надежды

   светит мне Рыжая, вроде.

   Вьется за ней, как прежде,

   огненный шлейф пародий.

   Рыжая Стерва вернется

   звуком, строкою, песней...

   Мы еще в этом болотце

   с ней покуражимся вместе.

 

 

 

 

 

                         *  *  *

 

 

            

Я видел, как спортсмены плачут,
когда взойдут на пьедестал.
Все неудачи и удачи,
все - только этот миг вобрал.

 

Не защищал я честь сов. сборной,
но подкатил раз к горлу ком.
В тот день, держа свой первый сборник,
стоял у двери в отчий дом.

 

Знакомо щелкнула задвижка.
Переступив родной порог:
«Смотрите, вот принес вам книжку», -
я только вымолвить и смог.

 

А веки странно задрожали,
скривило судорогой рот...
И так спортсмен на пьедестале
слезу под гимн страны смахнет.

 

 

 

 

 

 

                         *  *  *

 

 

По скудной выжженной траве

он к дому подошел,

поднялся медленно к себе,

сел за разбитый стол.

Над ним в углу висел портрет

безмолвно одинок:

«Ждала я много горьких лет

и ты пришел, сынок».

Пока он был во тьме веков,

времен распалась связь.

Он сбросил тяжкий гнет оков,

а мать не дождалась.

Она жила лишь для него,

но что он сделать мог.

Предначертанье такого -

неотвратимый рок.

Он был хороший честный сын,

вернулся вновь к себе,

но мрачный отсвет тех годин

лег трещиной в судьбе.

И все же если б вновь ему

пришлось держать ответ  -

он снова канул бы во тьму

на много долгих лет.

Он вновь взошел бы на помост

под гул стальных ветрил

и вновь снесли бы на погост

тех, кто его любил.

 

 

 

                                 *  *  *

 

 

   Природа - вечное слиянье,

   слиянье тела и души,

   и неизбежно расставанье.

   Не плачь, не бойся, не дрожи.

  

   Реки ли плавное скольженье,

   строфа ль сменяется строфой, -

   все подчиняется движенью,

   движенью силы волевой.

 

 

 

                      *  *  *

 

   Слова...

   Их жизнь мгновенья длится,

   но возрождаются опять

   с другим оттенком,

   в новых лицах,

   Нам слова взлет не угадать.

   Они летают и кружатся.

   В них горе, радость, гордость, лесть...

   И мудрецам любой из наций

   их никогда не перечесть.

   Да этого мне и не надо.

   К чему мне на слова права?

   Из нескончаемого ряда

   я выберу свои слова.

   И пусть полет их в небе синем

   не будет яркою звездою,

   одно прошу -

   при встрече с ними

   я б мог наполнить их собою.

 

 

 

 

 

 

              *  *  *

 

 

   Не от обид или скуки

   выбрал тропу ты войны.

   Значит, ристалища духа

   тоже кому-то нужны.

  

   Значит, продажное время,

   время рабов и господ

   цедит прогорклое семя,

   чтобы продолжить свой род.

  

   Ты обыграешь на взмахе

   меч, занесенный судьбой,

   словно великий Шумахер,

   будешь доволен собой.

  

   Ты отыграешь свой проигрыш,

   встретишь достойно финал.

   Это все то, что ты можешь,

   это весь твой капитал.

  

   Это без голоса, слуха

   музыки слов волшебство,

   это ристалища духа -

   сути твоей естество.

 

 

 

 

                   

 

                         *  *  *

 

 

   Кто вращает сонмы старцев,

   дам с юнцами в томном вальсе,

   забывая все на свете,

   разрушая чей-то быт?

  

   Это Гарцев, это Гарцев

   в полном трансе, в полном трансе,

   в безлимитном интернете

   то резвится, то грустит.

  

  

   То ли счастье, то ль несчастье,

   то ли ум и злая воля,

   то ли все же божья искра...

   Кто же знает в чем тут суть?

  

   Разрываемый на части

   смехуечками и болью,

   в блоги всаживая цифры,

   словно слово  -  в чью-то грудь.

 

 

 

 

 

 

                      *  *  *

 

 

   Начало, женское начало -

   прости нас, Всемогущий Зевс, -

   ты к миру страны призывало

   и укрощало гнев небес...

   И взгляд острей дамасской стали,

   пронзающий живую плоть,

   ты в лоно увела ристалищ,

   спортивную внушая злость

   взамен взаимного убийства...

   Был Храм воздвигнут - Парфенон

   в честь Мудрой Девственницы... Он

   предполагал собой единство

   всех женских на земле начал -

   уверен, и держу пари я:

   так Матерь Божия Мария

   хранит России ареал.

 

 

 

 

   

 

                     *  *  *

 

 

 

   Жизнь разбивается о время,
   и всё подвержено забвенью,
   по Сартру, всё - сизифов труд.
   Но я пишу, прогнав сомненья,
   пусть в ноздри лезет запах тленья,
   и пусть нас ждёт всех Страшный Суд,
   в душе горят, горят поленья
   обид,
   но ангельское пенье
   стирает смерти флейм и флуд. 

 

Начало формы

 

Конец формы

 

Начало формы

 

Конец формы

 

Начало формы

 

Конец формы

 

Начало формы

 

Конец формы

 

Начало формы

 

Конец формы