Л. Сеит-Османова

 

ГРЕХ ВО СПАСЕНИЕ

 

Солнце садилось, озаряя снежную пыль багровыми всполохами. Умирал день. Но, умирая для меня, он продолжался в иной, неведомой мне параллели. Хотя, какое мне до этого дело! Самое счастливое утро моей жизни постепенно подходило к своей последней ступени, а я ощущал себя так, словно вместе с этим зимним днем умирал я сам.

Странное состояние. Голова полна, но не мыслями – фразами. «Главное не то, что происходит, а то, как ты к этому относишься». И я изо всех сил стараюсь относиться к тому, что происходит в моей жизни в данный отрезок времени спокойно и мудро. Нет, не получается: внутри, от пищевода до пупка, дрожит какая-то нервная струна, а к горлу подкатывает противный тошнотворный комок.

Бросаю случайный взгляд в больничное зеркало и вижу, как в портретной рамке, респектабельного молодого мужчину с необъяснимо-спокойным лицом. Это я? Это я! Стою в коридоре реанимационного отделения и жду.

Коридор очень длинный, словно уводящий в никуда. Мягкий свет суперсовременных ламп успокаивает взгляд. На стенах жизнеутверждающие, хорошо написанные картины. Пахнет почему-то пирожками с капустой, лекарствами и еще чем-то, чем пахнут все больницы. Все так тихо и умиротворенно, словно ничего не происходит. Как будто нет вокруг боли и горя. Как будто все остановилось и ждет… Ждет вместе со мной. Остановилась даже жизнь. В ней ничего больше нет. Нет моего офиса, нет дома, нет друзей, врагов, товарищей по партии, нет суетливого прожигания жизни.

Время будто бы сгустилось, остановившись. Его можно нарезать кусками и раздавать тем, кто, как и, я вечно спешит. Съешь такой кусочек, замрешь на мгновенье и вдруг задумаешься. Мы в наш сверхскоростной век не успеваем думать. Чаще живем инстинктами и привычно-низменными чувствами. Они – наш компас, наш маяк, наш камертон. Возможно, именно поэтому судьба преподносит нам трудности и горести, заставляющие понять Истину, что-то изменить в себе и собственной жизни.

Из глубокого самопогружения меня выводят шелестящие звуки, словно муха попала на липкую ленту. Но откуда здесь мухи и?.. А мысль уже побежала по закоулкам памяти…

 

Муха отчаянно перебирает своими слабыми ножками. Зачем? Как будто эти нелепые движения помогут ей вырваться из плена, еще минуту назад манившего сладостью… Она не понимает, что ли, что это конец, и через некоторое время от нее останется только сухое чучельце. Его, вместе с этой сладостью и другими жертвами, брезгливо выбросят в мусорное ведро, а потом вытряхнут на зловонную кучу за околицей. Только при жизни люди обращали внимание на надоедливое настырство, а после смерти… Глядя на ее тоненькие лапки, мне сначала очень хочется оторвать по очереди каждую из них. Потом это желание проходит – она так мала и беззащитна. И она обречена. Я, мальчишка лет семи, смотрю на муху так долго, что явственно представляю себе ее боль, отчаяние и ужас... Чтобы прекратить это, медленно, большим и указательным пальцами, сдавливаю хрупкий панцирь… Я чувствую себя Богом, приближающим спасение. Спасительную смерть.

 

Все мои мысли сходятся вдруг к этому слову. Ледяному. Колючему. Пугающему. Да нет, зря я так! Смерть уже не страшит меня, как когда-то в детстве, когда это понятие было неотделимо для меня от моросящего липкого дождя и запаха любимого дедушкиного одеколона вперемешку с воском.

 

Сырым осенним днем мы – мать, отец и я – молча входим в хату и, не говоря друг другу ни слова, занимаемся своими делами. Мать неторопливо растапливает печь, ставит на нее большую кастрюлю с водой и только тогда, вздохнув, произносит: «Дымили ж, как паровозы, сызмальства». Отец только кашляет натужно и затягивается сильнее. У него давно уже обнаружили пятна в легких, но курить батя не бросает, упрямо полагая, что обойдется. Мать кидает быстрый затравленный взгляд в его сторону и выходит во двор. Сегодня мы «поховали» отцова брата, дядю Мишу, балагура и насмешника. Молодого парня, который сгорел за два месяца от рака легких. А неделей раньше от того же помер и его отец, мой дед. Бабушка в последние их дни все металась между больницей и церковью и твердила: «Бог не оставит! Поможет. Ведь мы ж то завсегда всем помогаем. Разве ж можно нам-то не помочь!».

Соседи и знакомые у могилы дяди Миши сочувственно кивали головой, переговариваясь: - «Не смог Иван без Михаила, увел за собой»; - «Так это и понятно. Кто б ему там анекдоты травил? Эх, какие люди уходят!»; - «Надо ж, какая напасть на семью!»; - «Может, порчу кто навел? Ведь здоровые ж мужики были, статные. Столько добра несли, никому ни в чем отказа… Жить бы да жить…».

С сердцем, переполненным ужаса, замирающим от мысли о моей собственной смерти, о том, как и меня однажды засунут в такую же яму, и у меня больше не будет ничего… никого… я сам себе упрямо твердил: «А я не умру! Я сильнее всех! Я не умру!..»

 

Не знаю, по какой причине, но я всегда много размышлял о смерти. И в конце концов пришел к выводу, о том, что она - логическое завершение любого жизненного цикла (муха на липкой бумаге). У каждого – своя. И не по прихоти судьбы, а как итог того, кем (или чем) ты стал в этой жизни. Только исполнив свое предназначение на Земле, дух покидает оболочку. И поэтому никто на земле, НИКТО не бывает лишним.

Да и, собственно, что наша жизнь? Урок с множеством заданий и тестов, во время которого все мы играем разные роли. И завершается он звоном колокола. Ответив на все вопросы и решив все задания, мы покидаем этот класс, чтобы перейти в следующий. Я знаю, что мой жизненный путь закончится, лишь только я наберу необходимый максимум знаний. Не раньше и не позже. И я набираю его, набивая шишки, падая и поднимаясь. Я готов ко всему. Так мне кажется… Казалось…

Я вдруг понял, что в данный отрезок времени совсем не готов встретиться с этой теткой в белом. Почему?.. Мне было страшно... Так иногда бывает во сне, когда угрожает опасность. Хочешь бежать и не можешь, потому что ноги не слушаются. И чем быстрее их передвигаешь, тем медленнее (как в рапиде) движешься вперед. Горло перехватывает, кричишь изо всех сил и понимаешь, что наружу вырываются только сиплые звуки, и никто их не слышит. Становится жутко, неимоверно жутко, до холода в животе. И, проснувшись, никак не можешь поверить, что это был только сон.

Нет, стоп, надо взять себя в руки. Разминаю затекшие ноги едва заметным движением и вновь застываю. Кажется, что я уже вечность нахожусь здесь, в коридоре лучшей столичной больницы и… ничего не могу сделать. Тяжесть бессилия давит на плечи. А портретная рама зеркала дарит мне сильный взгляд уверенного человека. Я? Нет. Это не я. Это оболочка, которую я ваял много лет. Каждый божий день. Творил. Лепил папье-маше. Наклеивал кусочки напускной беззаботности и показного счастья на живого себя. Тонкие слои мнимой интеллигентности хорошего человека, живущего во благо своих близких, скрывали истинные, собственные желания. И вот теперь настоящий «я» выплывает из прошлого. Мечется, словно загнанный зверь, в этом холеном панцире. Все то, что много лет хранилось под оболочкой (якобы защищающей от ударов судьбы), теперь, как морской мусор после отлива, переливается на берегу души.

 

С детства я не имел права быть слабым, испытывать истинные чувства при встрече с неизведанным и пугающим. Отец наказывал за любое так называемое «проявление слабости» ремнем, приходя в еще большую ярость от моих слез и вдалбливая в душеспасительных (!) «беседах» что слезы –  удел слюнтяев и трусов. Мать  была с ним заодно. На мои жалобы всегда следовало: «Сам виноват, не надо быть таким слабаком! Ох, и тютя же ты!». Нет, она любила меня. Наверное, так сильно, что сама боялась своей любви. Это я понял гораздо позже, а тогда… Она не подпускала меня к себе, боясь, что океан материнской нежности сметет меня, как щепку. А в ее мечтах я реял над волнами жизни гордым сильным парусником, легко проходящим сквозь бури и тайфуны. Она очень редко меня целовала, еще реже хвалила. Если это и происходило, то всегда косвенно: «А мой-то вчера…» Моя память хранит все эти случаи, как музейную редкость. С малых лет я пытался доказать отцу и матери свою значимость в их жизни. Убедить в том, что имею право быть любимым ими, вызывать их гордость. Внутри меня всегда сидел маленький червячок страха. Страха быть… недостойным… «Докажжи! Докажжжи, что ты достоин! Достоин Любви своей мамы, Уважжения отца!» - сверлил изнутри червь. И я творил невероятное! Этот червячок руководил мной, моими поступками. Я стремился быть самым лучшим, самым сильным и смелым. Я отлично учился, считался подающим надежды спортсменом, был школьным активистом, затем перспективным студентом, отдающим родителям повышенную стипендию. По мнению всех соседей, друзей семьи и педагогов, впереди меня ожидала безоблачность счастливой жизни, а родителей – спокойная старость.

 

Свет стал тусклым… Он падает откуда-то сбоку и не освещает ничего, кроме меня в зазеркалье… Уже за полночь. В окнах больницы, выходящих на городскую улицу, сплошная тьма. Фары проезжающих изредка машин проходят по стенам коридора неровными крестами оконных рам, высвечивают кусочки чьей-то жизни. Оказывается, она продолжается там, за стеклом. Гуляют парочки. Пробегают одинокие, сгорбившиеся фигуры. Идет снег. Огромными хлопьями. Ветер порой выстраивает из них причудливые фигуры. Природа живет. А я?.. Но ведь совсем недавно я был наполнен жизнью до отказа, как воздушный шар…

 

Мы встретились случайно, в ресторане, где проходила корпоративная вечеринка моей фирмы. Но, наверное, все-таки не случайно. По-другому просто не могло быть. Я увидел Лилю сразу. Она была наивна, юна и как будто невинна, но… Женщина до корней волос. Привыкший ко всему подходить рационально, я в один момент дал оценку всем ее параметрам, вывел среднее арифметическое, и высветившаяся сумма оказалась максимально приближенной к идеалу. Что-то щелкнуло в голове, и я понял, что это моя женщина. Меня тянуло к этому ребенку, который выглядит так… невыносимо притягательно. Странно, что она была гораздо более женщиной, чем моя Наташа, вместе с которой я прожил восемь счастливых, как мне казалось, лет.

Моя жена в первом браке родила дочь, многое испытала и в момент нашего знакомства знала о жизни много больше, чем полагается молодой жене крупного воротилы. Нелегкие будни красивой вещи, безжалостная ревность мужа закалили ее и многому научили. Несмотря ни на что, она осталась хоть и несколько приземленной, но простой искренней женщиной без истеричных заморочек. Я ценил в ней и это, и то, что она опытно вела наше нехитрое семейное хозяйство и меня по жизни. Жена творила семью со вкусом как изысканный салат, из разных составляющих, не привлекая к этому меня. Это блюдо и способ его приготовления меня вполне устраивали и, практически, не хотелось ничего более пикантного. Сумбурные будни начинающего бизнесмена, коим я являлся, были гармонично организованы. Ее дочь звала меня папой, а я считал Кристину родной и совершенно не хотел «своих» пеленок и подгузников – так было удобно и хорошо всем. За годы совместного существования первоначальные страсти поутихли, оставив умиротворение, и пока не пугающий покой. Я достойно нес на своих плечах счастье нашей малышки и почти идеальной семьи на (умиротворяющую собственное тщеславие) зависть соседям  и на светлую радость родителям. Легко доказывая жене свою значимость в ее жизни, я с удовольствием прозябал в коконе серых буден, и мне как-то совсем не хотелось искать смысла бытия, барахтаясь в эпицентре любовных страстей и бурных чувств. Я свыкся со своим положением, я чувствовал себя Богом Своей Семьи. Мне не нужно было больше ничего. Только этот размеренный покой, продуманная скука вечеров, обязательность ночей... В тот момент я не осознавал, что наш союз, построенный на чувстве ответственности и долга друг перед другом, это тоже папье-маше. И порыв сильного ветра легко разметет его на исходные составляющие – мое детское желание быть кому-то нужным и ее непреодолимую потребность быть защищенной.

 

Я стою напротив зеркала. Призрачный свет люминесцентных ламп, едва освещая мой темный силуэт, делает его мистически – пугающим. Зачем я здесь стою? Ведь можно найти другое место. Можно присесть, в конце концов. Мягкие объятья кожаных кресел готовы принять мое уставшее тело. Ноги налились свинцом давящего ожидания, но я стою рядом с дверью, ведущей в неизвестность. Боюсь от нее оторваться. Мерцающая над ней надпись стала маяком. Лишь только он погаснет, все встанет на свои места. А пока мой взгляд натыкается на стройного красивого мужчину напротив. Наш немой диалог глаза в глаза взрывает мир на тысячи мелких осколков – вопросов: «Чья здесь вина? Почему это случилось со мной? Чем я заслужил это? Неужели я не достоин счастья?..». Я прошу ЕГО дать мне ответ хотя бы на один из этих вопросов, но…

 

Страсть между мной и Лилей заискрилась на той же вечеринке, при первом танце. Я приобнял ее за тонкую талию. Обжегся огнем сквозь мерцающую ткань платья и… пропал. Пятиминутный диалог двух тел стал мини-романом. С прологом – нежным прикосновением рук, знакомящихся в легком прикосновении; постепенным развитием – от полу взгляда мельком на губы... в глаза... до требующего, откровенного – в упор... С учащающимся дыханием… все более смелыми движениями… абсолютным отрешением от действительности... Словно воспарив над землей в самом начале танца, мы с каждым новым тактом отрывались от нее окончательно, сливаясь в вихре чувственной истомы. Неожиданный кульминационный поцелуй случился как-то сам собой. Невесомый и от этого совершенно сумасшедший, разрывающий Вселенную моего существа на мириады ярких звезд. Я неожиданно для самого себя вздрогнул, прикоснувшись к ее губам, и понял, что ЖИВУ! Чувствую! Я люблю эту жизнь! И эту маленькую женщину тоже люблю!

После того вечера я думал о ней каждую секунду и каждую секунду благодарил Господа за это счастье. Встречались мы редко и ненадолго – обстоятельства, казалось мне, были выше нас. Оттого мы не могли насытиться друг другом, и любая новая встреча полыхала, словно комета, в последний миг полета отдающая мирозданию все сразу, ничего не оставляя себе.

На тот момент я был уже директором собственной небольшой фирмы. Несмотря на то, что я постоянно прикладывал колоссальные усилия для ее успешного развития, дело продвигалось вперед медленно, со скрипом разваливающейся телеги. Лиля появилась как раз в тот момент, когда я, отчаявшись и решив, что это – не мое, собирался бросить все и уйти. Но, странное дело, после встречи с ней все в моем маленьком бизнесе непонятным образом закрутилось, завертелось, пошло кувырком, взлетело в воздух, перемешалось там, как в маслобойне, и, опустившись, встало на свои места. На глазах заядлых скептиков старая арба превращалась в золотую карету.

 

За окном брезжил рассвет, моя уверенность на лучший исход становилась все сильнее. Мне хотелось вдохнуть воздух полной грудью, поскольку я стоял совсем близко к ответу на терзавшие меня сейчас вопросы. Только ответив на них самостоятельно, я мог надеяться на снисхождение к своей судьбе оттуда, сверху.

 

Внутри меня шевелился червь, который уже, оказывается, подрос и превратился в маленького удавчика. Он душил изнутри: «Ты обязан… От тебя зависит счастье близких людей... Думай не о себе, а о тех, кто живет рядом с тобой, кто нуждается в тебе больше… Без тебя они пропадут…» Это ежедневное, ежеминутное давление становилось тем сильнее,  чем больше меня тянуло к Лиле.

Я понимал, что предаю дочь, которой был необходим. Предаю жену, которая была опорой в самые сложные дни. Хорошего верного друга, которым она для меня всегда являлась, я менял на необъяснимое чувство. Долг перед теми, кого приручил, - на счастье и довольство каждой минутой бытия. Меня осуждали друзья и родственники. Мать отказывалась со мной говорить, приводя в оправдание этому единственный веский аргумент: «Ты – подлец!» Знаю, что отец, будь он жив, поддержал бы ее. И мой страх душил меня, грыз изнутри, рвался наружу, принимая самые различные формы: разрушительной гордыни – страх быть не тем, кем тебя хотят видеть; обоюдно унижающей жалости – страх прослыть плохим мужем и отцом; дрожащей нерешительности – страх перед непредсказуемостью жизни. Я ждал Господнего наказания за прелюбодеяние и безумно боялся потерять Божественный дар судьбы. Я, как герой народной сказки, стоял на распутье (распутье-распутстве – ха!). Невозможно было разрушить семью, что долгие дни создавалась как крепкий надежный тыл. Невероятно больно было отказаться от подарка, что вручали мне прямо в руки: от любимой женщины, от вихря чувств и новых ощущений, просто от радости бытия. Танец счастья уже кружил меня, выталкивая то, в чем более не было нужды. Все быстрее… быстрее… быстрее!.. Теплая липкая масса, именуемая семейной жизнью, разлеталась в разные стороны! Я, как Адам в раю, оставался наедине с Любовью. Я уходил навсегда! Я вгонял своего удава глубоко вовнутрь, но… он и оттуда жег своим ядом, шипел: «Ты не можешшшь… Не имеешшшь права… Счастье твое соткано из горя… Ш-ш-ш…». Загоняя страх в самые дальние глубины сердца, я исподволь все же к нему прислушивался… и возвращался в семью… А в  самые интимные минуты с Лилей мысли мои были заняты не тем, что я делаю счастливой любимую женщину, а тем, что несчастными стали двое других. Как все-таки много вложила в меня мама своим извечным: «Сначала подумай о других, а потом уже о себе!» О, Господи, это же невыносимо! Мне вдруг начинало казаться, что я понимаю причину смерти деда, дяди Миши, отца, умершего от пневмонии. Им всем было тяжело вдыхать Жизнь полной грудью! Поскольку из поколения в поколения наша семья славилась именно самопожертвованием во имя партии, дела, народа, родни… Всегда ТОЛЬКО для других и никогда для себя! И все мужчины сгорали рано! Возможно и я…

 

Фигура в зеркале казалась натянутой струной уставшего контрабаса, которая грозила либо лопнуть, либо гулкой болью разнестись по этажам.

 

Когда я узнал, что моя любовь материализуется и принесет плоды, я вдруг в полной мере осознал, что такое Жизнь. Это было как озарение! В моей жизни появились простые человеческие радости, приближающие к Богу. Меня уже не раздражали шалости соседских детишек и хорошее настроение окружающих меня людей. Вдруг, как воздух стали нужны бессмысленные прогулки по осенней набережной, со швырянием листьев и поцелуями под дождем, стали нужны рассветы в горах и закаты на море в обнимку со счастьем. И мне нужна была жизнь с лучистой улыбкой Лили, которую я учился любить просто за то, что она есть, жизнь со смехом будущего малыша и его любовью ко мне. Маленький человечек мог дать мне то, чего я не получал сам, будучи ребенком –  безотносительную Любовь! На какой-то недолгий миг мне переставало быть страшно.

 

Надпись над дверью погасла. Как-то вдруг стало громко. Все ожило и задвигалось, приобрело очертания. Оказалось, что в креслах сидели люди. Родные… Родные?.. Самые родные мои люди сейчас там, за этой дверью – Лиля и новорожденный сын, пришедший в мой мир для меня, для нас. Сейчас он на волоске от Смерти, которая, криво улыбаясь, дышит мне в лицо знакомым запахом дедушкиного одеколона, а я… Я стою перед Ней на коленях и умоляю исчезнуть. Судорожно вспоминаю все молитвы, которым меня учила бабушка. Вижу перед собой всех святых и мысленно зажигаю свечи. Молюсь. Молю. Никогда и ни у кого я ничего не просил («...сами придут и все дадут»). И вот теперь я – сплошная мольба. Эй, вы, там! Кто-нибудь наверху! Услышьте меня! Это я ползаю здесь перед вами. Я сам стал червем. Он уже не внутри. Он – это я. За две дорогие мне жизни я готов отдать… Что?.. Что у меня есть? Только страхи, сделавшие меня телом. Телом, желающим получать. Телом, чей дух в извечном страхе. Мне стало тесно в нем. Душно. Мысли в голове перекатывались темными волнами.

 

Первая беременность Лили прервалась выкидышем. Я не мог понять – почему? А ведь мне как будто оттуда, сверху пытались сказать что-то, сигнализировали. Самым большим моим желанием был сын. Самым дорогим человеком – Лиля. Но поскольку сам я был бесчувственным куском мяса, не до конца разорванного напополам, меня доставали через боль самых дорогих людей. Я не понял. Ничто во мне не дрогнуло и не изменилось. Вторая беременность едва не убила мою любимую, когда она родила мертвого восьмимесячного малыша. Внутри меня затрепетало что-то, но тут же было задушено удавом – страхом открыть глаза и увидеть правду. Время, потраченное на зализывание ран, многое прояснило. Мелкими неуверенными шагами я выходил на тропу истины.

Разговор с Натальей не был легким, но, придя в своих долгих ночных перекурах к тому, что сила – это не искусство выкручиваться, а смелость быть собой, я все же сделал решительный шаг.

Нашего третьего малыша мы вынашивали вместе. Я оберегал Лилю от каких бы то ни было потрясений и каждый шаг, причиняющий ей боль в спине, готов был сделать сам. Я хотел купить ей все, что она пожелает, опустошить все магазины для беременных и новорожденных, все отделы игрушек. Я не пропустил ни одного обследования, легко откладывая «важные» встречи и «совещания при…». Все это сразу становилось мелким и ненужным, когда я со странным трепетом и невероятной нежностью рассматривал нашего малыша в экране телевизора. И тогда, когда он был еще крошечным, со спичечный коробок. И когда бултыхался в невесомости безбрежного счастья, уже точно зная, что он – мужчина («Вот она ваша попка, а вот... смотрите сюда! Видите, хвостик?»). Я лопался от гордости, я хотел быть самым лучшим папой в мире. А он… он очень хотел родиться, мой мальчик, мой сын…  Хотел так сильно, что просто волчком крутился в ожидании свободы!.. Сегодня утром он явился на свет, туго обвитый пуповиной. И хотя диагноз врачей был суров, мой сильный сынок вот уже двадцать два часа пытался выжить. Мы пытались… Мы оба хотели остаться в этом мире.

 

То, чего я боялся, настигло меня. По закону жизни. Это пришло, как озарение. Я всегда боялся не получить любви, считая себя недостойным ее. И в то же время, боясь любить себя, я не позволял себе быть любимым другими просто так. Я считал, что любовь нужно доказывать. А  любовь к себе считал грехом. Но грех – это страх. Мы загоняем себя в рамки, и, желая быть хорошими для других, перестаем любить собственные желания. Свои чувства и ощущения. Мы разрешаем себе только то, что разрешают нам другие. И этим убиваем в себе себя, убиваем в себе Бога. Убиваем своих неродившихся детей. А в родившихся – убиваем Любовь... Прячась за ширму благочестия, мы нарушаем сразу несколько библейских заповедей… И, в первую очередь, основную – «Возлюби ближнего своего как самого себя».

Я закрыл лицо руками, не в силах вынести понимания ИСТИНЫ, искомой мною так долго и найденной только сегодня, этой ночью. Почему же она пришла с такой болью и горечью? Почему не пришла немного раньше? Ведь тогда я уже давно мог  бы быть счастливым, даря счастье любимым, оберегая от боли тех, кто любил меня… Господи, неужели для того только, чтобы спасти мою грешную душу, ты так долго отнимаешь жизнь у маленького, невинного тела? В этом твой урок? Я понял его… Но как же невыносимо больно! Душно… Как же душно… Душе душно… Что-то рвется наружу. Мой удав… Мой страх-х-х… Ты не нужен мне больше. Я отпускаю тебя! Вырываю из сердца! Открывая лицо, я рыдаю во весь голос! От этого звука мой панцирь лопается, обнажая живого меня, освобождая душу. В мутной раме зеркала я вижу темное сгорбленное существо с уродливой гримасой вместо лица. Вот он – я! Это то, что я сотворил из себя в этой жизни. Это то, что мне необходимо полюбить…

Будто услышав мое отчаянье, дверь операционной открывает усталая женщина – врач, и я понимаю все по ее взгляду. Я понимаю, что спасен.

Медленно бреду к окну, словно к мессии, как будто этот свет, ослепительно-белый свет раннего утра, слепящий глаза, может заполнить пустоту внутри. Улица пустынна. Чистый белый снег покрывает землю, дома, деревья, пряча вчерашнюю грязь, разрешая почувствовать себя приближенным к Богу.

Уткнувшись лбом в холодное, моментально запотевшее стекло, я первый раз в своей взрослой жизни разрешаю себе по-детски горько заплакать, облегчая боль. Спасибо тебе, сынок. Благодаря тебе я приобрел потерянную часть себя... Исполняя свое предназначение, ты оживил мою душу. Я постараюсь растить тебя в истинной Любви… Мы постараемся…

Мы будем помогать тебе понять этот мир…

Ты будешь помогать нам понять себя…

Мы вместе будем учиться любить…