Л. Сеит-Османова

 

Саранча

 

 

Из всех известных форм  городской жизни существует одна, не изученная в полной мере горожанами. Была ли она такой всегда или только в наше время появилась ее изуверски мутированная форма – не знаю. Думающие люди о ней практически не знают или не хотят знать, потому что это больно – знать и ничего не предпринять, чтобы изменить. Знающие ее напрямую или косвенно – скорее всего стараются не думать, потому что больно – думать об этом.

 

********************

 

В городской трехкомнатной квартире со всеми удобствами, еще так недавно горделиво пахнущей дорогим (в кредит) ремонтом, кипела жизнь обычной, среднего достатка, семьи.

В детской со звездочками на стенах, которые умеют светиться в темноте, добрые мягкие игрушки и куклы обычно стоят на своих местах, а вот фантики от конфет, машинки без колес, солдатиков и человеков-пауков можно найти в самом неожиданном месте: то наверху двухэтажной кровати, то в комоде с вещами, а то и в какой-нибудь кастрюле на кухне. На причудливой формы полках здесь стоят книжки со сказками, обычно дополненные карандашными набросками подающих надежды «художников». В этой яркой сказочной комнате, где оконные косяки разукрашены пластилиновыми узорами, потому что «посмотри как красиво, мама!», бурно ссорятся и быстро мирятся малыши.

Бабушкина спальня наполнена воспоминаньями, глядящими из старых портретов, отстукивающими время громоздкими старинными часами, выскальзывающими из толстых книг, просачивающимися сквозь кружевные занавески, поблескивающими дорогим хрусталем («это Санька с Лидой на свадьбу подарили!..»). Здесь же прозаичное сегодня строго смотрит из расчетных книжек по оплате за коммунальные услуги, аккуратно сложенных в уголке шкафа, и весело из самодельных открыток с неуклюжими елочками, снеговиками, зайцами и трогательными надписями: «Дарагая бабушка с васьмой Мартой от НАСТИ!», «бабушке с новым гадом я тиба лублу антон!»

В спальне родителей всегда царит порядок. И не только ради наглядного положительного примера для детей, но и потому как по совместительству эта самая большая в квартире комната, является еще и гостиной. Тут и там, кутаясь в аромат иланг-иланга, стоят, висят, лежат символы любви: две фен-шуйские уточки, свадебная фотография, шкатулка в форме сердца и множество всяких безделушек, которые дороги влюбленным памятью о днях знакомства, первого поцелуя, первой ночи под музыку Луи Армстронга. И только где-то на антресолях, недоступных другим поколениям, терпеливо дожидаются своего часа волнующее белье и всякие интимные новомодные штучки, при покупке которых щеки обычно покрываются легким румянцем.

На стенах просторной кухни уютно разместились тарелочки разной величины, глядя на которые можно было не только угадать эстетические пристрастия хозяйки, но и ознакомиться с географией путешествий семьи. Здесь всегда пахнет булочками с корицей или жареной картошкой (любимым блюдом мужчин), или вкусной подрумяненной в духовке курочкой. На полках важно чванятся кулинарные книги, раздуваются от гордости баночки с дорогим чаем. Тут же скромно мерцает заоблачной ценой новенькая гламурная электроплита.

Все в этом доме дышит благополучием и достатком, с радостью выдаваемыми по праздникам «добропожаловавшим» гостям. Друзья и знакомые всегда с удовольствием посещают семью, в которой их любезно и без зазнайства принимают, вкусно кормят за столом, украшенном хрусталем и серебром, веселят без натуги и от души.

 

********************

 

Неужели именно этот домашний уют, который в последнее время снится ему все чаще, оставил в сердце такую тоскливую занозу? Виктор не хотел открывать глаза. Он вдруг понял, что не хочет просыпаться, что больше всего на свете он хочет вернуться в эту квартиру из сна, из прошлого. Навсегда. Чтобы можно было что-то осознать и изменить. Вернуться и вернуть то время, когда в ней кипела жизнь. Жизнь, а не то жалкое существование…

Его мысли прервало громкое ржанье Нельки. Ну, что за баба! Вот уж кто умеет приспособиться к любой обстановке. Это она там гремит? Он мысленно представил грязную кухню, где давно уже не пахло едой, по причине отсутствия плиты, мебели и даже кухонного стола со стульями, по которой шарилось это существо без возраста и пола. Представил Нелькину физиономию (правая половина ее была изуродована серной кислотой – прощальным «подарком» за измену от повесившегося вскоре мужа) и ухмыльнулся. Правда теперь разница почти не заметна – Нелька хорошо постаралась за столько лет беспробудного «заливания горя», но месть этого хлюпика казалась ему очень справедливой. Как же часто он сам рисовал в воображении, с какой злой радостью плеснет жидкостью, съедающей красоту и надежду на возможное счастье, в тонкое изможденное лицо бывшей жены, подло бросившей его два года назад, оправдываясь тем, что, мол, устала от постоянных пьяных скандалов.

Открыть глаза все-таки пришлось. С трудом разлепляя веки и почти не чувствуя своего тела, он сделал усилие, чтобы подняться, и ему вдруг показалось, что он забыл, как это делается. Как в детском анекдоте: «Шел-шел ежик, вдруг забыл, как дышать и умер. Потом вспомнил, задышал и дальше пошел.» Самыми трудными минутами для него были именно эти, первые минуты пробуждения. Когда последние обрывки сна не выпускают из былого благополучия, когда родные лица детей и жены, наполненные нежной любовью, ласково улыбаются ему в потоке солнечного света и зовут к себе, когда так хочется прикоснуться к этой чистоте и вымести из настоящего все ненужное, липкое, мешающее жить. Он встряхивает не по годам седой, заросшей грязной гривой, головой, прогоняя видение. Казалось, его сознание живет само по себе, оно пытается включиться в процесс, осмыслить все происходящее вокруг и начать работать, но хватает его ненадолго. Уже совсем скоро мозг зацикливается на требованиях инстинкта, и все идет по привычному кругу.

Виктор опустил ноги на пол, поежился от холода и уже привычной сырости, поднялся, помогая себе руками, с грязного, смердящего испражнениями дивана и, подтянув мокрые штаны, пошаркал на голоса. Как всегда по утрам, все были злыми и мрачными, одна только Нелька что-то трещала без умолку. Хотелось стукнуть ее по голове пустой бутылкой, но для этого нужно было сделать невероятно много – наклониться, поднять бутылку, разогнуться, занести руку, опустить ее с силой… Никто не мог сейчас даже представить себе это, не то чтоб сделать. Вот сейчас накатим по стопарику и жить станет легче. Виктор оглядел мутными глазами кухню… Суки, вынесли газовую колонку. Только вот когда? И сколько дали? Да ну и х… с ней, главное, что будет теперь на что выпить. «Кто пошел?» - хриплый голос его с трудом вырвался из пропитого горла. «Игорек…» - Нелька всегда называла молодого так, видимо он напоминал ей сына. Самый молодой в этой кодле (ему еще нет, кажется, и восемнадцати), но уже опухший и потрепанный Игорек легко соглашался «сбегать», здоровья пока хватало.

«Что ты, падла, делаешь!» - Виктору захотелось стукнуть мужика, который, шатаясь, вышел в коридор и тут же справлял нужду, поддерживая стену. «Да пошли вы все!» Он по давней неистребимой привычке направился в ванную и, только подойдя к ней, увидел то, что знал, но всегда не помнил. Унитаз под завязку наполнен водой. Дверей давно уже нет, ванна и раковина бесследно испарились в пьяном угаре, и даже дорогую облицовочную плитку кто-то аккуратно отодрал от стены. Виктор медленно, сгорбившись от тяжести никак не отпускающего сердце сна, прошелся по комнатам, на ходу со злостью расшвыривая ногами валяющиеся на полу фотографии и детские вещи, которые жена то ли забыла, убегая, то ли оставила за ненужностью… Неоплаченные счета за коммунальные услуги… Конверты с письмами-предупреждениями об огромных задолженностях по кредиту… Открытки… Машинки… Куклы со сломанными ногами... Его вдруг охватила дикая ярость, ставшая привычным всплеском тоски по неудавшейся жизни. Смрад этих комнат, который накрепко въелся в тело… пустые бутылки… грязные тарелки, выглядывающие из-под залитой рвотными массами дубленки… материны вещи, те, что она готовила «на смерть», и которые так и не пригодились, потому как похоронили ее без него, чужие люди… все это вызывало бешеную злобу! Это все они были виноваты в том, что сейчас происходит! В том, что он, сын большого человека, которого с оркестром и речами провожал в последний путь весь город, пропивает жизнь с этими ублюдками! В том, что мать никогда его не понимала и хотела только одного – чтоб все как у людей! В том, что он любил так сильно и навсегда, а эта стерва не захотела за него бороться, и детей увезла! В том, что он – тупое животное, пытающееся доказать свою значимость, падая в собственные испражнения! Виктор кричал, захлебываясь яростью, швырял тряпки, бутылки, книги…

Его никто не пытался остановить. Скоро сам потухнет, не впервой. Сейчас поднесут топливо, Витек выпьет, успокоится, забудется.

Он плакал, уткнувшись лицом в дочкину футболку, найденную где-то в углу. Та была на удивление чистой и, кажется, даже пахла детством и молоком. Ему вспомнилось, с какой любовью и нежной лаской он одевал эту футболочку на доверчиво прижимавшуюся к нему дочурку, наряжая свою красавицу в день ее рождения. Снова с пугающей откровенностью сердце сжала тоска. Ему захотелось глубже вобрать в себя этот запах, такой родной и почти забытый, но он никак не мог. Попытавшись несколько раз вдохнуть воздух полной грудью, он вдруг мешком рухнул на пол, судорожно сжимая футболку исхудавшей рукой…

  

********************

 

Через несколько часов из подъезда новенького дома, из квартиры, стены которой кричали о том, как безжалостны люди к своей жизни, под присмотром следователя и участкового, санитары скорой помощи вынесли закоченевшее скрюченное тело. Этих бесстрастных людей, видавших многое, едва не стошнило при виде крыс, бегающих по тому, что когда-то было человеком.

На безвременно состарившемся диване, единственном уцелевшем предмете мебели, лежала фотография Виктора, с которой он улыбался двадцатилетней горделивой улыбкой студента политехнического института, отпрыска из интеллигентной порядочной семьи, а под ней почему-то было аккуратно разложено старушечье нарядное платье.

Спустя еще несколько часов соседка, выглянувшая на шум, заметила, как неопределенного вида спившиеся мужики под руководством изуродованной женщины торопливо тащили из квартиры, дверь которой не закрывалась уже пару лет, стекла и оконную раму, выковырянную, очевидно, из дальней комнаты, где окно выходило на лоджию. «Ну, ты погляди, прям как саранча ведь ненасытная! Все разнесли!..», – подумала она, спешно закрывая дверь в собственную чистенькую жизнь.

В морге констатировали смерть от сердечно-сосудистой недостаточности, и через несколько дней тело закопали на окраине кладбища за счет средств отдельной статьи бюджета города, по причине отсутствия каких бы то ни было добровольцев, желающих его похоронить.

    

********************

 

Из всех известных форм  городской жизни, существует одна, не изученная в полной мере горожанами. Думающие люди о ней практически не знают,  знающие – стараются не думать… Они в ней существуют, копошатся, по-своему переживают и выражают то, что осталось в них от человеческих чувств, пытаясь выжить и применяя для этого все способы выживания, известные в природе.