1778) своей жизни он был наиболее  близок к французским материалистам и сотрудничал с  ними. Видимо, Вольтер хорошо понимал, что отрицание  всеобщего оптимизма подрывает не только теодицею, но  и просветительскую веру в «разумность природы» в том  смысле, что следование естественным законам гарантирует человеку счастье. Отсюда можно было уже идти  дальше, выводя человеческую историю из-под власти  протежирующих людей законов природы. На этот путь  невольно вступили сами классики французского материализма, исключившие общество из-под юрисдикции этих  законов по крайней мере на десять веков, которые составляли феодальный период в западноевропейской истории. Но еще дальше продвинулся Руссо, у которого акцент на особые законы общественной жизни возник рука  об руку с отрицанием аксиомы «все хорошо», ибо она ведет к апологии всего существующего и к полной бездеятельности. В письме к Ш. Боннэ он писал: «Для целого  было благом то, что мы стали людьми цивилизованными, так как мы стали таковыми, но для нас было  бы лучше, конечно, таковыми не становиться» (64, 161).  Что касается Вольтера, то он предоставил сделать дальнейшие выводы другим философам и сам становился на  полпути.

В проблеме источника движения, жизни и сознании  Вольтер остановился в бессилии перед сформулированной им дилеммой. Либо всюду действуют законы механики Ньютона и тогда жизнь и сознание являются необъяснимым чудом, либо существуют и иные законы бытия, но  они непостижимы для разума. Впрочем, некоторый выход намечается, если признать, что у материи имеются  многие такие свойства, о