Потому что нас разделяет косинусоида волн, рвущих небо и падающих глухо на песчинки, обожженные чужими и чуждыми судьбами. И нервы сигаретного дыма нас тоже делят на дроби. И незнакомая азбука забытого языка. И государственная граница, мереная чёрными буквами с синими печатями. И что-то ещё такое, глубокое, что глубже океана, опаснее дыма, сложнее азбуки и безадресней границ. Я стою между Дьяволом и глубоким синим морем. Почему стою – есть в начале.
Эта география мне не нравится.
Время простывает ранней весной, садится на скамейку воскресным вечером и открывает газету, что увидит типографскую краску не раньше ноября. Весна проходит мимо тысячами прохожих. Живые слова мёртвого языка произносят они быстро, кланяются, уходят за сцену.
Мне уходить некуда. Я не помню примет своего времени, и знаю наизусть координаты любого другого. София молчит. Этот город всегда отличался мудростью, потому что мудрость ловит его на словах греческого перевода. София, я люблю тебя больше, чем это следовало бы делать, но меньше, чем глагол, произведённый любовью, может выразить.
Да, помню, её звали София. Помню её силуэт и комнаты, комнаты, балы и умные разговоры, дуэли. Как давно это было. Ностальгия по исчезнувшему прошлому? Нет, ностальгия по тому, чего никогда не было. Не было этого парка, газеты времён первой мировой, скамьи, города на болгарской карте, ничего не было. И теоретиков-дуэлянтов тоже не было.
То, что люди называют «родина» давно стало абстракцией, поглощённой сожжённым куском сельского хозяйства Кубы.
А что, собственно было? Война, эрцгерцог, Принцип...да, с тех пор я их заменил на нервы. Принцип, беженцы, беженцы, Россия, Брест, Советы... Нет, советы давать этой стране и мне внутри её - поздно; мы умерли в 1917 году от шальной пули, околачивающейся возле Митавы, от голода, тифа и туберкулёза. Грязь солдатскими сапогами, составы осторожно, чтоб не замёрзнуть, нервы тонкие, хронология путается во временах, как гимназист в латинской грамматике. Словами – жизнь кипит и льётся рекой раствор из слёз с массовой долей крови в какую-то цифру процентов.
А сад зелёными руками спешит к окну, но - не вмещается в раму и лёгкие гибкие ветви яблонь обнимают мансарду. День сияет жгучими розами. София, строгая и задумчивая, спускается к реке, говорит мне несколько слов, тронутых пристрастьем и греческим акцентом. Она собирается в гости, а дождь собирается плакать, и начинается гроза, и ломается спица у зонтика, или как она там зовётся. И София смеётся, а мне видится, с необъяснимой, мучительной ясностью видится, что наша жизнь прожита.
И нас ждали перекладные, и не ждали поезда, и её старый зонтик от солнца ломается в руках какого-то солдата вблизи границы, и проклятый дождь всё идёт.
Нас разделяет маятник времени и воспаление лёгких.
Она сказала, что хочет умереть на земле Эллады (какой оксюморон!).
А я бежал дальше, прочь с Балкан, с Европы, да будь проклята эта жизнь. Она не стоила одного её взгляда. И я тоже не стою.
Нас разделяют эпохи.
Прости меня, София.
|
|