ЦИНИК

Рассказ

Пятница – день особый и деликатный! Во-первых, конец трудовой недели – это уже радость! А во-вторых, она плавно переходит в выходные, а они самое настоящее счастье, кто умеет ценить жизнь! Влияют, конечно, и времена года: зимняя пятница – короткая и полусонная, но обязательно что-то обещающая, весенняя – сырая, хлюпкая, сероватая и переменчивая в настроении (не считая позднюю, насыщенную золотисто-голубой палитрой), зато осенняя – самая весомая, богатая, яркая и плодотворная – отличается от летней (слишком жаркой и озабоченной) всеобщим оживлением: политическим, экономическим, творческим… Поэтому ее ждут и любят любую – кто ж откажется от праздника души, окрашенного различными цветами и оттенками. Но есть и такие люди: полуслепые, наделенные «особым» даром не находить, не замечать разницы. Они даже и не пытаются это сделать.

Для Вадима Куролесова сентябрьская пятница вроде бы началась привычно и ничем не отличалась от предыдущих дней – скучных и будничных. Утро посвятил  «творчеству», только не собственному, а чужому – со свойственным ему вдохновением в пух и прах раздолбал своих молодых собратьев по перу. Один, оказывается, пытался создать нравственный рассказ, хотя получилось о безнравственном; а у другого вся новелла безнравственная, но с бездарным нравственным концом.

Крепко досталось и начинающему поэту, сельскому пареньку, с трепетной надеждой хотя бы на скромное провинциальное признание, выпустившему на свои жалкие кровные первый сборник. Зато от всей души, а она у Куролесова злая и беспощадная. В адрес незадачливого автора были адресованы давно уже заготовленные и годами отработанные убийственные «штампы»: крупнокалиберные критические «снаряды», далеко не лестные словесные очереди и одиночные выстрелы. И не только. Все его осколки, пули и стрелы были начинены ядом. Прочитав такую убийственную рецензию, поэт-неудачник должен с собой что-то сделать: застрелиться или сгореть со стыда от незаживающих критических ран – а это мучительно и больно.

Да, жестоко, но маститый мэтр, каковым считал себя Куролесов, как всегда, отличался неистребимой принципиальностью и маниакальной непримиримостью. Не стеснялся он и резких категоричных выражений, от которых нормальному человеку просто невозможно отмыться. А ненормальный только обрадуется, да еще  поблагодарит за бесплатную рекламу. На этот раз профессиональному обличителю и этого показалось мало – он как штыком нещадно не только колол острыми словами, так в самом конце еще намертво пригвоздил очередную жертву к стене всеобщего позора.

– Всё. Больше этот деревенский рифмоплет не только не выпустит свои ничтожные двести пятьдесят бездарных экземпляров, но и двадцать постесняется. Этой статьей я отучу у него охоту писать, – размышлял безжалостный критик местного масштаба, грызя простой карандаш – эта привычка у него сохранилась с детства. – Пусть бездарность деревенская лучше матерные частушки сочиняет и под гармошку распевает на ферме – может, надои молока повысятся.

Представив себя в этом вонючем коровнике, он брезгливо сморщился и, мигая голыми веками, поднес к носу флакончик любимого одеколона. Глубоко вдохнул и огорчился – заканчивается. Придется экономить.

Своего прозаического имени и явно не поэтической фамилии он стеснялся, поэтому ядовитую критику в областных газетах подписывал под псевдонимом «Святослав Светлый». Совсем другое дело! Он мучительно долго подбирал его, полагая, что от этого зависят не только гонорары, но и литературная карьера. Почему «Светлый»? Да потому, что Белые и всякие Черные уже были. Повторяться не хотелось, да и делиться славой с поэтами и прочими творческими, и не очень, личностями прошлого и настоящего ему не пристало. Не к лицу. А оно у него довольно привлекательное. Голубой сразу отпадало – он же не являлся таковым, так зачем же наговаривать на себя и давать повод недругам? А вот Рыжий – хоть и более соответствовал его внешности, но уж больно слово неблагозвучное, пренебрежительно-комичное, если не сказать ругательное. Он же не шут и не коверный в цирке. Михаила Светлова он в расчет не брал – полагал, что о нем уже забыли, поэтому остановился на Святославе Светлом. И ни разу не пожалел. В родном городе уже  привыкли к нему и теперь знают его обладателя только таковым!

– Ни с кем не спутают. Жаль только, что по всей России не гремит, не всем «пиитам» известен! – с сожалением отметил он, в очередной раз красуясь перед начищенным накануне зеркалом.

Известность и славу он любил – а кто к ним из великих равнодушен! Но эти подруги всеобщего признания как-то не очень баловали его своим вниманием – словно сознательно обходили стороной и как бы случайно и незаслуженно (так он полагал) доставались другим. Просто так, ни за что! Даром! И почему к нему такая немилость? А с несправедливостью в мире он уже давно смирился, потому как забиякой и драчуном за правду-матушку никогда не был. А вот укусить, ужалить исподтишка да побольнее не считал зазорным. Даже, наоборот, получал от этого удовольствие.

Но зависть и обида грызли и точили его изнутри. Ведь он так убежденно внушал себе, что талантлив, что с годами еще больше убеждался в этом. А как же иначе: его способности еще в детстве отмечали корифеи от литературы. Однако с возрастом фортуна-изменница почему-то отвернулась от него. В последнее время он так ни разу и не удосужился теплых слов со стороны известных поэтов и авторитетных московских критиков, хотя столько отправил им своих гениальных стихов и даже две поэмы! А результат самый обидный – нулевой!

«Тупицы! Даже не догадываются, что своим элементарным непониманием и грубым молчанием они травят мне душу… Как когда-то всех великих… – Себя он, конечно же, относил к их числу, – и добились своего – убили во мне все надежды и ростки пробившихся уже на свет будущих произведений. Изверги!»

Из-за чужой черствости он и сам становился таким. А что светлого может родиться в такой душе? Ничего! Поэтому-то он искренне скупился на похвалу при оценке как отдельных опусов, так и творчества в целом поэтов-земляков. На общепризнанных в стране он не замахивался, хотя иногда у него ох как чесались руки и особенно язык. Теперь он читал книги не ради их содержания, не ради заключенных в них мыслей, а ради поиска ошибок и опечаток. А придираться он любил и делал это очень скрупулезно и профессионально. Оправдывая себя, часто цитировал Милана Кундеру: «В наши дни, чтобы быть оптимистом, нужно быть страшным циником».

Накинув «свежевымытую» сорочку с нежно-голубым отливом, напоминавшую чистый искрящийся на солнце снег, он перед зеркалом-подхалимом тщательно причесался, приподнял воротничок-стойку и с удовлетворением воскликнул:

– Теперь неотразим… – невольно родилась рифма, и он торжественно прибавил: – Как будто родом из таежных зим.

Не поленился и записал в блокнот, вложенный в старинный кожаный чехол – подарок одного маститого московского поэта.

– Еще неудержим и непогрешим.

Он действительно считал себя таковым, и ни один человек в мире не мог убедить его в обратном. Поэтому свои ошибки, даже мелкие не относил на свой счет, сваливая их на других, менее щепетильных и не так обеспокоенных относительно своей репутации. От него никто никогда не слышал, чтобы он хоть раз признал очевидное: «Да, я виноват». В этом плане для него местоимение «Я» было свято: боялся не только запачкать – даже слегка запылить. Лучше будет спорить, часами оправдываться, изворачиваться и обвинять свой непослушный язык, руки, ноги, только не себя: «Что делать, оговорились, слегка оплошали, не согласовав со мной. Но хотели-то как лучше!»

Напевая романс, Куролесов продолжал наряжаться: его уши настолько привыкли, что даже не краснели от очевидной фальши. Новенький, темно-чернильный велюровый пиджак, старые, но начищенные до блеска ботинки и умело завязанный на тонкой шее цветастый шарфик дополнили его «неотразимую» внешность. Глядя на свое напыщенное отражение и испытывая приятность, он как-то неестественно, зато самодовольно крякнул – первый признак, что ему удалось вскружить себе голову. В этот момент он напоминал молодого гусака, вырядившегося павлином. А два экономных пшика дорогого лосьона и мятная жвачка добавили ему еще и ароматный запах, который будет притягивать к нему всех достойных его внимания девушек. В этом тридцатилетний поэт Святослав Светлый не сомневался. Относительно женской красоты у него было особое мнение, поэтому он оценивал представительниц прекрасной половины человечества по двадцатибалльной системе. Идеал находил только в своих мечтах, а в обыденной жизни – никто даже близко не приближался к эталону.

И тем не менее он не терял надежды заболеть «жгучей до ужаса» любовью и никогда не излечиться от нее – даже в этом он оригинален и не похож на всех остальных, безвкусных бездарей.

Окинув прощальным взглядом крохотную прихожую, он бочком выскользнул из своих покоев, насыщенных книжно-газетной пылью. С легкостью избавился бы от всего, но не могу: рука не поднимается. Пока спускался по лестнице, сожалел, что никто не встретился, не оценил его весомость и превосходство. Глядя на обшарпанные и разрисованные стены, снова ужаснулся: хоть и сам был беден, но патологически ненавидел нищету своих никчемных соседей. Ему же хотелось олигархического соседства – не меньше. Однако на нет и суда нет. И не стоит из-за этого расстраиваться.

В приподнятом настроении он важно расхаживал по залитой приветливым солнцем улице. Встречный ветерок его не пугал – рыжие волосы были густо смазаны бриолином, который прочно держал нерушимое сооружение на голове.

В редакции областной газеты, служившей ему одной из скромных кормушек, он сразу всех – к чему мелочиться – обаял своим присутствием. С широкой улыбкой преуспевающего бизнесмена вручил выпускающему редактору свою разгромную рецензию и – к секретарше, молодой кокетке с пустыми глазами и очень живым ртом. Одарив ее сногсшибательным комплиментом, общественный корреспондент сам не удержался на ногах и поспешил присесть напротив. Польщенная таким вниманием, она выдала ему наиболее значимые городские новости и самые свежие журналистские сплетни… Каждый раз они его приятно забавляли и вдохновляли; он добросовестно впитывал их с дальнейшим прицелом – при необходимости мог в самое подходящий момент использовать в качестве небьющихся козырей.

Насытившись, он покинул приемную – информационную кладовую и, широко отворив соседнюю дверь, ослепил унылый кабинет бухгалтерии яркой белозубой улыбкой в надежде получить взаимную благосклонность: как ты относишься к кому-то, так и к тебе… должны, но не обязаны. Однако наигранная внешняя любезность длилась только мгновение – опытному глазу достаточно одного взгляда, чтобы сразу всё понять. От такой прозорливости ему даже скучно стало, и его жаждущий взгляд сразу потускнел. Досталось и чувствительному носу, который сморщился, не ощутив блаженного запаха ни миллионов, ни миллиардов, как в приличных банках, – вместо них пылились астрономические цифры «дешевых» печатных строчек и слов. За них и платят гроши да еще с задержками. Вот и на этот раз из распахнутого сейфа доходчиво пахнуло жалкими отрыжками в виде плачевных гонораров. И то не всем. Главбух с худыми плечами, вечно голодными глазами, впалыми щеками и общим весом в сорок восемь килограммов, включая туфли на высоком каблуке и на толстой подошве, подтвердила его догадку – нюх все-таки не подвел – и разочаровала с таким ледяным спокойствием, что у него даже зубы застучали от вспыхнувшей злости. С трудом, но он всё же сдержал себя и не выдохнул всё, что вобрал в свои почерневшие от гнева легкие: испугался, что ее, легковесную, сквозняком вынесет в форточку – и тогда ищи ветра в… миллионном городе. Но и промолчать не мог – накипело, – и тогда он  артистично возмутился, мысленно сожалея, что в этот миг находится не на блистательной сцене Академического драмтеатра и видит всё это единственный зритель. И то лично заинтересованный, поэтому не может объективно и достойно оценить.

– Как нет гонорара? Опять?! – Нахмурил он чуть подведенные брови. – Даже за позапрошлый месяц?! Вот и верь теперь нынешним людям… Да меня не волнует, что у вас нет денег, – уставился он на нее взглядом взбешенного Отелло, а сам с тонкой усмешкой отметил про себя: «Да откуда же они возьмутся у нее с таким куриным весом! Она не только золотые – простые-то яйца не несет». Затем привел весомый аргумент: – Мне за квартиру и за телефон платить нечем. Из-за вас на всем, даже на здоровье  приходится экономить. Для кого-то у вас всегда находятся, а для меня никогда нет? Я пойду к главному, пусть сам разбирается.

Его впечатляющий монолог, видно, не произвел должного впечатления – аплодисменты не последовали, лишние деньги не появились. Выходит, всё впустую и бесплатно! Из кабинета-нищеты он выскочил жалкой сиротой, но тут же собрался и примерил на своем лице свирепый вид. Однако при всём желании его внутренний гнев внешне не дотягивал даже до озлобленности обыкновенной голодной дворняжки. Поэтому-то никто при общении с ним не испытывал ни страха, ни трепета. Но он-то об этом не знал и по-прежнему считал себя литературным бультерьером. Бойцовским! Хотя и не участвовал в захватывающих смертельных схватках, где на кон поставлено всё или почти всё. Собой он никогда не рисковал – талант требовал бережного отношения к себе и особого ухода!

«Это же мои кровные, и я с кровью их выцарапаю!» – в который раз уверял он себя: его обезображенный рот выглядел чрезмерно злым и узким, словно его только что прорезали скальпелем, а пришить губы еще не успели.

Но оставались нос и уши, которые всегда были на чеку: учуяв привлекательные запахи и услышав нараставшее оживление в одном из кабинетов, он проскочил мимо приемной – никак не мог лишить себя очаровательных соблазнов. Должны же и у него быть хоть какие-то слабые стороны, едва заметные на фоне сильных, просто непреодолимых пристрастий. Попав на импровизированную пирушку по случаю дня рождения начинающей журналистки, он сразу смягчился. А добравшись до накрытого стола, окончательно остыл и забыл все свои справедливые претензии и обиды. За два стакана шампанского и три бутерброда с красной икрой он с ног до головы осыпал едва знакомую именинницу комплиментами да еще бесплатно вдоволь нацеловался. Но контроль над собой не терял, поэтому везде успевал: чуть отвлекся – и снова к редеющему яствами столу. Плотно закусив на халяву, Святослав Светлый растворился в шумном и полутемном коридоре редакции. Его острый глаз всегда отличался зоркостью, поэтому не заметить скромное объявление он просто не мог.

– Оказывается, в зале выступает известный московский журналист! Надо засветиться, – решил он и вскоре вальяжно расположился на последнем ряду.

Его тонкий слух сразу ухватил фразу заезжего коллеги:

– Проживать на четвертом этаже четырехэтажного дома это одно, а проживать на этом же этаже многоэтажки – совсем другое!

– Почему? – раздался гул в зале.

– Видимость совсем другая.

Не уловив суть и не пытаясь уяснить, в связи с чем это сказано, Святослав отметил про себя: «Интересно, надо запомнить, вдруг пригодится».

Он осмотрелся: молодые и начинающие не порадовали газетного мэтра уважительным почтением, вниманием и активностью. А тот, полный блондин с выхоленным лицом и черной клиновидной бородкой, как экстрасенс, настойчиво заряжал полутемный зал своей внешней и словесной напыщенностью.

Люди со странностями одним своим присутствием могли зажечь в Светлом такую неодолимую жажду заглянуть им в душу, что его уже ничто не остановит. И он вроде бы уже загорелся, но сама тема экспрессивного доклада не очень увлекала. Зато  велеречивая речь завораживала, напоминая кавказский шампур, на который оратор искусно нанизывал слова, как сочные куски свежего мяса, обдавая разогретых уже слушателей притягательным запахом почти готового шашлыка. Еще две-три соблазнительно-вкусные фразы и потекут обильные слюнки. С закрытыми глазами Святослав уже не просто представил кавказскую кухню, а увидел богатые столы под открытым небом и готов был распахнуть доверчивый рот. Но очень некстати вместо него распахнулись любопытные веки и всё испортили. В этих вопросах Светлый был реалистом и понял, что здесь не угощают, а жаждут, чтобы их самих кто-то накормил и напоил.

«Кто угодно, только не я. Я сам привык быть долгожданным гостем, – смекнул он и заспешил к более важным и приятным делам. Снова зашел в кабинет, где угощают, но народ уже разошелся, а стол осиротел. – Обидно. Несмотря на разыгравшийся аппетит, здесь мне делать нечего».

Выскочив на оживленную улицу, он вдохнул городскую гарь выхлопных газов и, сморщив длинный нос, трижды сплюнул на тротуар. Теперь его путь лежал в Художественный музей – приобщиться к высокому искусству. Там сегодня, накануне Дня города, открывается выставка местных художников.

Но не только это радовало поэта по призванию, вынужденного стать временным критиком. Ему хотелось кое-кому показать и доказать, что он всегда в окружении поклонников и прелестных поклонниц своего таланта. Вечер сегодня обещал быть интересным во всех отношениях. Он знал, о чем говорят злые языки «доброжелателей»: что он засиделся в положении подающего большие надежды. С возрастом эти надежды, видимо, иссякли, потухли, так и не разгоревшись, остались только безнадежность, никчемность и пустота. Мысленно он со своими обидчиками не церемонился и никому не давал спуску:

«На кого руку подняли, на кого голос повысили?! И кто?! Бездари! Боже мой, с кем приходится общаться!»

Святослав гордился своей богатой творческой биографией. Однако другие были иного мнения. Его первый сборник вышел, когда ему стукнуло только шестнадцать. О нем сразу заговорили как о талантливом юноше, который обещает вырасти в настоящего поэта. Появились хвалебные публикации, и голова будущей звезды российской литературы немного закружилась.

В двадцать лет у Куролесова родилась вторая книга – более солидная по объему и содержанию. Как молодого и перспективного поэта его приняли в Союз писателей. Теперь уже голова так кружилась, что не могла остановиться от восторга. Этот аванс он воспринял как должное, в результате стал меньше работать над словом, торопился печататься, зарабатывать – хоть и крошечные, но всё же деньги! Время такое настало – неважно чем, лишь бы загребать. И как можно больше! Он с радостью клюнул на дешевую наживку и соблазны перестроечного периода и два года работал в рекламных фирмах – одной для его неугомонной ненасытной личности казалось маловато. Ради баксов – предпочитал только их – не брезговал ничем. Коммерческая жилка захлестнула его и стала проявляться во всем. Подрабатывал и выступлениями, причем вкус к достатку возрастал пропорционально его безудержной резвости и запросам. А они – да и он сам – росли не по годам и даже не по месяцам, а гораздо быстрее. Вскоре он стал требовать не только на скромный писательский кусок, но и на дорогую икру с маслом и прочие деликатесы – привык к ним на приемах и фуршетах, а отвыкать ох как нелегко!

Тогда его просто-напросто перестали приглашать. Но он всё равно приходил, полагая, что его присутствие только украсит любое мероприятие. Душевный и творческий кризис перенес тяжело, но постепенно отошел от депрессии и снова бил себя в грудь, представляясь реформатором новой волны не только в политике и экономике, но и в литературе. Сам же писал мало – больше критиковал других: легче и доходнее.

Своей третьей книгой «Прорыв в никуда» хотел удивить всех. Ему уже стало тесно в рамках русской классической поэзии, поэтому решил сказать свое веское слово в современном авангарде, стать родоначальником нового направления и совершить революцию в мировой литературе. Его эксперименты, как по форме, так и по содержанию «старые маразматики», как он их называл, оценили примерно одинаково – поразительное единение! Появились устные и публичные отзывы и отклики, в глаза, а чаще за глаза посыпались резкие и обидные реплики типа: «чушь собачья», «дурь сумасшедшего», «бредовое вольнодумство»…

Сначала дружное единодушие всех городских литераторов задело ранимое самолюбие ревностного «ценителя слова», которого обвинили в нарушении традиций русской поэзии, выдержавшей тяжелейшие испытания временем. Он пытался на страницах газет оправдаться, пояснить свои «передовые» мысли, взгляды и смысл поэтических поисков. Но его статьи оказались настолько объемными и неубедительными, что редакторы отказались их печатать. Позже новоявленный суперреформатор, модернист-идеалист и активный борец с застывшей классикой даже радовался тому, что к его творчеству проявлен такой интерес. А то, что его критикуют, так это даже хорошо – читатели дольше будут помнить: не их, а его! Главное не суть, а имя автора – оно всегда должно быть на слуху. И ему удалось добиться своего: теперь он и его нашумевшая книга уже вошли в «историю» – пусть и мелким шрифтом, с маленькой буквы и с отрицательным оттенком. Но это уже неважно.

– А кто потом вспомнит их, душителей таланта? Да никто. В России всегда талантам было не просто трудно, а невыносимо тяжело, и я не исключение. На своей шкуре испытал.

Спустя три года вышел его новый «шедевр», но на этот раз все собратья по перу словно разом онемели. Ни одной рецензии, ни одной критики! Разочаровали. С их стороны это было не только самое настоящее свинство, но и сверхнаглость. Уж чего-чего, а такого он не ожидал – как будто его вообще нет и книга вовсе не выходила, а умерла в редакции во время тяжелейших родов. А ведь он почти каждому из тех, кто обладает «длинным языком» и влиянием, по почте разослал и лично вручил по экземпляру. Всё вроде бы продумал, просчитал… И что же? Никто не звонил, откровенно не ругал, скептически не поздравлял, ехидно не хвалил.

«Выходит, зря старался, тратился? »

Только потом он понял, что завистники, словно сговорившись, решили отметить его книгу скорбной «минутой молчания», которая уж больно затянулась – на мучительные недели, месяцы, годы! Из-за этих скупых на слова литературных молчунов для Светлого настали черные дни: в ожидании любой реакции – даже малюсенькой рецензии или самой жалкой критики – он все нервы измотал. А они не стальные.

Неторопливое время шло, а безразличные оппоненты трусливо отмалчивались. Именно тогда он укрепился в своем желании стать критиком: всегда жестоким, принципиальным и беспощадным… ради дела и их же пользы. В понятие «их» он включал всех остальных, сам же в иерархии талантов проходил отдельной строкой. Здоровье позволяло, энергии ему не занимать, и он с фанатичным усердием «творил». Уж молчать-то его не заставишь – не те времена! За деньги он всегда готов был  расщелкать любого, особенно своих заклятых недругов. Неважно где – лишь бы побольнее, чтоб запомнилось… его имя-псевдоним. Вскоре он вошел в коммерческий азарт и стал коллекционировать недругов, неприятелей и прочих жертв с частицей «не», а таких набрался целый список на полторы страницы! Из-под его торопливого и плодотворного пера пачками вылетали злые пародии и памфлеты, но он часто срывался и с обличительных аналитических статей всё чаще переходил на личности. Конечно же, нажил себе кучу врагов, но для него это неважно, главное – он снова на слуху, на виду, с ним считаются, его не только побаиваются, но и серьезно боятся. Теперь без Светлого не обходилось ни одно более-менее значимое мероприятие, он охотно посещал все презентации, крупные тусовки как делового мира, так и творческой интеллигенции. Ему льстило, что он в этих кругах – «значимая фишка»!

Вот и сегодня у него запланированная встреча сразу со всеми художниками и их творчеством-отчетом. Раз это подарок к Дню города, значит, и ему персонально. А подарки он просто обожал. С колючей розой (к тому же еще дорогой, как назло) он томился у входа в музей и ждал очаровательную девушку, с которой познакомился неделю назад при входе в редакцию.

«Только бы пришла, а то другие неправильно поймут, да и деньги на ветер».

Несмотря на нервозность, он вальяжно – надо же держать марку – прохаживался вдоль фасада и легким кивком приветствовал всех подряд, даже незнакомых. Для него важно количество – пусть не с первого, так со второго раза, но запомнят его, а в дальнейшем издалека будут узнавать. Да и Наташа увидит, какой он известный в городе человек! Наверное, спряталась где-нибудь и наблюдает за ним. Но он ошибся.

Вскоре молодая привлекательная девушка с короткой стрижкой словно выросла перед ним и смущенно, почти по-детски улыбнулась.

А вот и она, пристальный взгляд нагло уперся в нее: тонкий стан, узкие плечи, изящные руки, небольшие дерзко поднятые груди четко просматривались сквозь тонкую атласную кофточку. Эта почти девичья хрупкость резко контрастировала с широкими бедрами и крепкими ногами, однако даже он не мог придраться к ее внешнему виду и мысленно назвал ее Музой. Святослав Светлый даже немного растерялся перед ее милой неотразимой наивностью, как-то неловко протянул розу и с озабоченным видом взглянул на часы.

– А ты точна. Могла бы ради приличия и опоздать на пять-десять минут.

Наташа, недолго думая, шепнула:

– Подожди, я сейчас. – Она тут же скрылась за резной дверью.

Уж на что Светлый считал себя умником, но на этот раз он ничего не понял. Пришлось снова прохаживаться и косо посматривать на массивную дверь. Вышла она ровно через десять минут.

– Я не опоздала? – игриво поинтересовалась она, поправляя прическу. Светлый машинально уставился на часы и только сейчас понял причину ее исчезновения.

«Вот дурак! Сам напросился».

– Хм… А ты та еще штучка! И вправду казачка, – вспомнил он ее ответ при знакомстве, затем искренне улыбнулся, разглядывая совсем юное загорелое лицо. Теперь ему хотелось, чтобы как можно больше людей видели его с этой красавицей. Пусть завидуют старые «чемоданы» и молодые импотенты – равных себе он не видел.

Время поджимало. Ему обязательно надо было засветиться при открытии – еще бы, должны присутствовать мэр, его заместители и министры местного масштаба и… телерепортеры ведущих каналов. Неплохо бы запечатлеть себя для истории в такой солидной компании.

– А ты где была в обед? Я звонил тебе, – спросил он, чтобы скрыть свою нервозность и внутреннюю дрожь.

«И откуда они взялись? Так не вовремя!»

– Ходила в драмтеатр: взяла билет на премьеру.

– А я театр не люблю – там одни бездари, даже взглянуть не на кого. Труппа старая – трупами отдает.

Смекнув, что погорячился, он сморщился и брезгливо скривил предательский рот – ярык и на этот раз выдал его. Удивленная Наташа хотела возразить и посоветовать хотя бы не говорить об этом вслух, но он уже принял вальяжный вид и перебил ее мысли:

– Ну что, вдохновительница художников и поэтов, с неотразимым обаянием женской прелести, пойдем, посмотрим, что намалевали маленькие мастера большой кисти, – с горьким скепсисом выплеснул он свой негативный настрой и как-то издевательски покачал головой.

Наташа почувствовала себя обиженной, словно это оскорбление именно ей брошено в лицо. Но она стерпела и сконцентрировалась на главном, после чего лукаво взглянула на Светлого, отметив про себя:

«Его внешность явно не соответствует псевдониму. В нем ярко ощущается двойственность внутренней жизни. Такой человек не может всё держать в себе, поэтому невольно выплескивает часть или всего себя наружу. Интересно, и что же там сегодня?»

А он о своем:

– Терпеть не могу маляров местного замеса. Мне классиков и признанных современников подавай! Чтобы душа, соприкоснувшись с ними возвышенно клокотала и взволнованно трепыхала!

Она снова с удивлением взглянула на него, а вслух посоветовала:

– Тогда вам не сюда, а в Эрмитаж или в Третьяковку.

– Да был я там. Часами бродил, кое-чем откровенно восхищался… Но в целом не в восторге – ожидал большего.

– Что так?

– Как всё совершенное, быстро наводит скуку. И тогда невольно начинаешь придираться, находить то, чего в другом настроении ни за что бы не заметил.

Наташа задумалась, но ее словоохотливый кавалер был напорист и пригласил ласково-повелительным тоном. Она послушно направилась за ним. По лестнице он уже следовал за ней и любовался ее совершенной фигурой: черные брюки с серебряными полосками подчеркивали ее женскую прелесть, стройность и строгость.

Церемония открытия выставки оказалась короткой. Но и она почему-то заставила Светлого нервничать: он не знал, куда деть свои непослушные руки; тогда занял их тем, что то и дело вытирал платочком пот со лба и с висков. Наконец-то официальная часть закончилась. Увековечив себя двумя-тремя групповыми эпизодами перед телекамерами, Светлый вздохнул спокойно и ринулся за всеми – ведь он обожал быть в гуще событий! С видом знатока он пробегал из зала в зал, ненадолго останавливался у полотен и вдохновенно шептал: «Бездарно!»… «Мазня»… «Одно слово – маляр!»… «Красок много, но они не греют. Разве это высокое искусство?»

Уже очень скоро неотступно следовавшая за ним Наташа была сыта его негативными оценками. Она сознательно отставала и терялась в спасительной гуще, но он возвращался и беспардонно брал ее за локоть, чтоб ощущать себя возле нее: ей же снова приходилось терпеливо вкушать реплики своего назойливого сопроводителя. А нелепые фантастические мысли беспорядочно теснились в его воспаленном мозгу и требовали немедленного выброса. Отсюда и огульные обвинения.

Сама же с интересом знакомилась с новыми работами земляков, ощущая запахи волжских и сельских пейзажей и яркий колорит родного города. Среди двухсот пятидесяти картин ей понравилось более половины, но и остальные она не собиралась ни обсуждать, ни тем более осуждать. Красота нежно воркующих, кричащих и напевно поющих красок, насыщенных натуральным природным соком, и всей атмосферой старинного края, стала для нее не просто загородным воздухом, а чистым кислородом, – она не могла насмотреться и надышаться. Общаясь с прекрасным, Наташа была переполнена волнующим чувством света и многообразия цветов, волшебно растворившихся в ее облагороженном теле и восторженном сердце. Ее душа то солировала, то пела в хоре чувств и восторгалась от таинства лирических мелодий и упорядоченной гаммы свежих как раннее утро красок.

Но Светлый, на то он и Светлый, чтобы по-черному ругать и фанатично критиковать.

– Поистине мистический ужас подобранных красок! Если их все сложить и перемешать – получится единый цвет беспросветной тьмы. Тебе от этой гнетущей черноты не страшно?

«Да ты погляди только, какая бодрящая свежесть, какие мягкие мазки, сочные тона!», – ревностно возразила душа Наташи, но переубеждать своего упертого оппонента не рискнула – бесполезно. Да и место неподходящее.

А он продолжал утомлять ее тоскливой дребезжащей струной несносного брюзжания. Среди этой богатой многоцветьем роскоши он сам утопал в тусклой трясине, изрыгаемой гнилой душонкой, да еще беспощадно пачкал всё вокруг: своим несносным языком и неизлечимо-мрачными мыслями – слава богу, не руками. Но и этого было достаточно, он безжалостно всё охаивал, опошлял и марал, даже не прикасаясь, в том числе и неоспоримо-возвышенное, а также чувственное внутреннее состояние Наташи, ее саму и витающие вокруг чистые ощущения. Она уже не слушала его, а только изредка бросала на него короткие испытывающие взгляды: не угомонился еще? Судя по его холодным, безразличным глазам и недовольным оттопыренным губам, тонкого ценителя как поэзии, так и живописи ничто не тронуло. Он решительно отверг всё и, как заправский дровосек, беспощадно рубил с плеча, да так, что дай ему власть, – всем бы руки по локоть поотрубал.

За полтора часа Наташа не услышала от него ни одного искреннего доброго слова. Сложилось впечатление, что он не изучал их или забыл после какой-нибудь бытовой разборки, повлекшей за собой тяжелую контузию – в бой и в разведку таких обычно не берут. Но она ошиблась – оказывается, он знал, но не растрачивал – приберег для другого случая и, естественно, для себя любимого! Совсем скоро он наглядно продемонстрировал свое двуличие. Встречаясь с отдельными знакомыми художниками, он любезно раскланивался и с живым интересом расспрашивал: «Ваша? Где писали? Недурно, должен вам сказать…» В слово «недурно» он, видимо, вкладывал высшую степень похвалы. Сразу видно – скуповат по этой части.

Иногда в нем словно включалась совсем другая программа, тогда он весь преображался и восторженно восклицал: «Какое сходство с историческими местами! Какая композиция! Сколько в красках экспрессии, мощи, энергии! Хвалю!» Однако стоило только расстаться, как многожильный язык критика тут же хладнокровно поливал бедных художников грязью:

– Бездарь, тупица… Чего наворочал, и сам не знает. Подрамник дорогой, полотно большое, а на нем – никчемная пустота! Что хотел изобразить? Но меня не проведешь. Я таких Мазюкиных за километр чую. Тебе, Наташенька, конечно, трудно разобраться во всех тонкостях, но ты слушай меня и со временем научишься различать настоящее творчество от дешевой халтуры.

Повстречав секретаря местного отделения Союза художников, Светлый изменился в лице и издалека еще протянул обе руки. После этого широкого жеста, свидетельства самого искреннего радушия, он бросился обниматься и целоваться.

– Похвально, похвально. Порадовали. Я здесь по заданию редакции, впечатлений – целый мешок, исписал полтетрадки – вот сколько эмоций! И ярких эпитетов хватает! А вот на чем-то одном остановиться или выделить две-три работы пока не могу. Не определился еще.

Тот любезно взглянул на молоденькую спутницу Светлого и обоих пригласил на фуршет – как раз этого-то от него и ждали! Но «мудрый» Святослав считал себя профессиональным критиком и тонким психологом (до толстого явно не дотягивал из-за своей комплекции), поэтому держал свою марку на уровне:

– К сожалению, со временем напряженка. Но постараюсь: душа так и рвется высказаться и поздравить… А вот неотложные дела – враги деловых людей вроде меня…

– Постарайтесь уж.

По заманчивому взгляду художника Наташа поняла, что это приглашение в первую очередь адресовано ей. А ее спутник сиял от проявленного внимания к его персоне и любезной настойчивости главного художника области.

– В общем, молодцы! – учтиво предложил он свою полудетскую ладошку для демонстративного рукопожатия – пусть все видят и завидуют.

Наташа давно уже окрестила его Хамелеоном, который умеет не только менять цвет, но и публичные мнения. Вот и на этот раз он, глядя маститому художнику вслед, уродливо скривив рот, откровенно отозвался о нем:

– Сам посредственность, и остальные не лучше. Ни одного таланта! Хоть малюсенького! Даже за край родной обидно. Чертовски досадно и печально. Чем они занимались целый год? Выставились помпезно, а зачем? На свое посмешище. Только взгляни на эти художества: краски не те, характеры переданы неточно. Не ощущается ни многообразия замыслов, ни палитры, ни свежести, ни утонченности чувств, ни глубины, ни раздолья русской души – так, один внешний лоск и безрадостный глянец… Выразительность избранных средств настолько бедна, что складывается впечатление, будто всем художникам выдали по две-три краски, зато отняли талант и вдохновение. Вот они и выдали… мазню. А зачем тогда писать?.. Не дано, так не берись… Иди в рекламу: там хоть заработать можно.

Он еще продолжал что-то бубнить, а изумленная Наташа вместо него вдруг увидела его невзрачный портрет карандашом, где неизвестный автор только что энергично стер фальшивый рот, а заодно вполне справедливо избавил окружение от лицемерного голоса. Как вовремя, обрадовалась она, мысленно улетая от него далеко-далеко: в мир торжествующей красоты. Наряду с легкой радостной живописью, полной света и ярких колоритных красок, встречались и другие полотна, заставляющие серьезно задуматься. Она застыла у одного пейзажа и мысленно оказалась в утреннем лесу, где лазурно светился и медленно таял душистый туман. Над густыми вершинами проснувшихся деревьев сияла белизна снежных гор… Она уже была там и наслаждалась, но вездесущий голос Хамелеона своим несносным бренчанием просто вытеснил ее с наполненной жизнью картины. Жаль, не дал в полной мере насладиться пением птиц, густым ароматом лесных запахов и прикоснуться к чистейшим горным склонам. Она бросила в злопыхателя короткий колкий взгляд и столкнулась с каменным лицом человека, обреченного воспринимать искусство и осмысливать реальность жизни субъективно, совершенно не считаясь с чужим мнением.

«Вот как можно одним ядовитым языком испортить всю красоту мироощущения!»

Но он был увлечен только своими мыслями и эмоциями и не заметил ее реакцию. Во время очередной демонстрации полупрофессионального цинизма он снова обрушился на художников:

– Ну почему у них такие грубые мазки? Как коровьим хвостом. Не можешь кистью – пиши пальцем. Да у них и пальцы-то наверно кривые и не чувствительные… Как и сердца. Куда им?! Вот что хочешь со мной делай, но  не услышал я музыку, застывшую на раскрашенных холстах.

– Если музыку, то почему она должна быть застывшей? Иногда резкий и неожиданный мазок в живописи предпочтительнее гладенького и аккуратненького размазывания красок, – впервые возразила Наташа, причем с такой непоколебимой уверенностью, что узкие плечи Светлого непроизвольно дернулись. Еще бы! От этой неосмотрительной фразы у вспыхнувшего Хамелеона аж уши угрожающе зашевелились. Ее кажущаяся сентиментальность, смиренный взгляд и молчаливость он воспринял за покорность и безоговорочное соглашательство – во всем и сразу навсегда. А тут – надо же – подала голос, не согласный с его авторитетным мнением. Столь резкие перемены его не только удивили, но и раззадорили.

– Да что вы говорите? – заметил он с иронией и качнул головой. – Да я там не только мелодию – ни одной приличной ноты не обнаружил! Фальшивые встречались… Хотел увидеть картину мира, а нашел разорванные куски и разбитые осколки жизни. А глупая публика восхищается, аплодирует. Чему? Доморощенной хартуре?! Зрение настоящего художника должно быть многомерно, а у наших – в лучшем случае двухмерно. Значит, картинки их – далеко не шедевры, а сами они не гении… даже с большой натяжкой. Да что там говорить: знаю я их – эти художники-передвижники вечером еле передвигаются на ногах от художника к художнику.

– Зачем же сразу всех и одной краской? Черной! – сдерживая свое раздражение, Наташа уставилась на пустого фразера, на что он ответил ей с демонстративным отвращением.

– А если другого не заслуживают? Ну, не увидел я панорамного изображения действительности. Ведь одним из главных секретов мастерства художников является неисчерпаемое многообразие красок и форм отражения мира! Они должны быть честны в своем творчестве. А тут…

– И что же «тут»?

– Эти халтурщики местного разлива лгут так ярко и красочно, что им верят даже слепые. Но меня-то не обманешь – я чувствую ветер свежих перемен, законодателей моды, заранее ощущаю направление и влияние на ближайшие годы.

Эффектно жестикулируя, он продолжал любоваться собой, будто видел себя в своем сверкающем зеркале. Наташа спохватилась и, изменившись в лице, снова замкнулась – смиренное безмолвие собеседницы, позиция улитки его вполне устраивала. А кругом прохаживались и проплывали разношерстные люди, которых он разделял не по таланту и возрасту, а, как лошадей, по масти и породистости. Остановив пожилого мужчину с крашеными волосами, с впалыми глазами и скошенными веками, он воскликнул:

– Поздравляю с прошедшим юбилеем. Читал в газете подборку ваших стихов. Должен сказать, недурно.

Любознательную Наташу снова заинтересовал изменившийся вдруг голос: он стал вкрадчивым и льстивым. Но по хитрому взгляду Светлого поняла: он лжет.

«Зачем вам это? Вы же не поэт?» – уловила она в его глазах недружественный вопрос. Теперь она уже не сомневалась в своей правоте. Завороженная возникшим противостоянием, она читала молчаливый диалог между ними.

Мысленно озадачив собеседника, Хамелеон продолжал:

«Вы неисправимы в своей бездарности и пишете одинаково: на полотнах –  образное серое словоблудие, а в стихах – красочная мазня!»

Юбиляр не сдавался:

«А судьи кто? Я тоже знаком с вашим непризнанным творчеством».

«Не вам меня учить. Я же не лезу в художники».

«Ну, это выглядело бы смешно».

– Если надумаете выпускать сборник, обращайтесь – помогу, – перешел на открытый язык Хамелеон. – А картины ваши мне понравились: есть в них какая-то неповторимая самобытность, насыщенная деревенской поэтикой.

– Так у меня же только одна… выставлена, – с недоумением поправил его художник-поэт.

Но попавший в неловкую ситуацию критик даже не смутился и протянул руку.

– Всё равно понравилась.

Первым закончив беглый просмотр, Светлый нервно томился в ожидании обещанного фуршета – в его прожорливом желудке уже подсасывало и заунывно урчало. Место он выбрал не случайно: здесь для наблюдения обильная пища! Но он оказался не одинок. Его знакомые с дряблыми, испитыми лицами с нескрываемой радостью присоединились к нему и бесцельно слонялись около дверей, за которыми намечалась самая сладостная и упоительно-значимая часть этого светского мероприятия. Один неприятный тип был украшен пожелтевшими прокуренными усами и огненным галстуком, а другой – высокий бакенбардист в интеллигентных очках без оправы, он же, видимо, отставной баскетболист, – яркой бабочкой с помятыми крыльями. Она словно извинялась за свое случайное присутствие на его тонкой жилистой шее. На вопрос последнего: «Как впечатление?» Хамелеон шмыгнул носом и попытался задрать его на недосягаемую высоту. Но до баскетболиста-бакенбардиста всё равно не дотянул. Пришлось прибегнуть к слову:

– Я возвышаюсь над толпой невежд.

Среди этой публики Наташа чувствовала себя неловко. Пока Светлый с усердием неисправимого демагога поносил художников, она еще раз прошлась по тесному коридору, по наполненным цветным разнообразием и насыщенным колоритом залам. В ней вновь блеснула и так сильно разгорелась живая искра чистого вдохновения, того светлого духовного экстаза навеки преданной искусству души, что ей не хотелось утратить или хотя бы частично растерять это редкое состояние.

Когда вернулась, застала сияющего Хамелеона за разговором с высокой экстравагантной блондинкой в вязаной кофточке в крупную клетку. Крашеная в три цвета девица – видно, специально готовилась к выставке, чтобы хоть как-то соответствовать, – со  всех сторон вызывающе просвечивала своей открытостью, а он и не стеснялся откровенно насыщаться свежестью ее молодого тела. До Наташи донеслось ее недовольство:

– Прошло уже полгода, а ты всё не можешь оценить мои стихи.

Он неприятно оскалился.

– Так ты приходи ко мне – вместе полистаем, почитаем, обсудим.

– И не подумаю, я на тебя обижена.

– Да что ты, сладенькая моя!

– Сладкая, да не твоя.

Она эффектно повернулась на каблуках и, картинно виляя бедрами, удалилась. Заметив Наташу, он даже не смутился.

– Еще одна графоманка, всё на правду нарывается, а я щажу – молодая еще! Пусть сначала созреет для серьезной критики.

Про себя же добавил: «Ничего. И такая в хозяйстве пригодится».

Ухмыляясь, он так сморщился, словно своим видом сознательно хотел походить на человека, умудренного огромным опытом. Ему хотелось казаться таковым. Всем своим видом и поведением он не скрывал, что эгоист и просто жаждет повелевать только  красивыми женщинами, а его терпеливые избранницы должны с вожделением ждать своей очереди и получать частицу жизни, капельку радости лишь время от времени исключительно по его милости. В пустых и безразличных ко всему глазах Светлого Наташа прочла: бесцельное шатание от тягучей скуки по одиноким женским сердцам убедило в безутешной мысли: в сущности, ничего нового ни в одном из них не встретишь. Так стоит ли в очередной раз разочаровываться? Сначала ей хотелось усомниться вслух: вы клевещете на себя? Это ваше право, но на других-то зачем? Однако не сочла нужным. Она еще не успела удивиться его откровенности, а он уже словесно пустился в глубокие размышления. Ей ничего не оставалось, как терпеть присутствие около себя занудного Хамелеона. Ему было сложнее – он начал краснеть и почесываться. Чтобы хоть как-то отвлечься, вновь приступил к любимому занятию:

– Не понимаю художников и поэтов, которые достигли успеха прежде, чем умерли. Сейчас столько «гениев» развелось, что даже плевать опасно – обязательно в кого-нибудь попадешь. Вот так однажды родишься на свет, а вокруг тебя все великие! Жить станет страшно. И не дай бог слово вставить свое. Поневоле шкертануться захочется. Вот и приходится развлекаться. На прошлой неделе был в театре… – Левая бровь Наташи дернулась вверх и застыла, на лице отпечаталось удивление. Он уловил причину ее реакции и поспешил уточнить: – Да там после спектакля банкет намечался… Меня и пригласили. Я вам скажу: такая скука! Да и здесь не лучше.

Он бегло взглянул на часы и нервно прошелся рукой по вспотевшему лбу. От безделья у него снова зачесался язык: в свое время он, видимо, недостаточно поупражнялся в пустопорожней болтовне.

– Ну нет ничего нового в мире. Художественные образы исчерпаны – остались лишь мелкие детали и жалкие нюансы. Я бы взял все эти картины – и в кучу. А потом чирк…

На этот раз Наташа не сдержалась:

– А книги?

– И книги всяких там графоманов и «чемоданов», которые ничего не понимают в современной литературе и искусстве.

– Такое уже было. Проходили, – хладнокровно среагировала она, сверкнув на него негодующим взглядом. – Ты не боишься… своих мыслей?

– Я не боюсь раствориться среди достойных себе, но их единицы, а вот среди негодяев и бездарей – просто не удастся. Страшная конкуренция! – ухмыльнулся он и с важностью знающего себе цену петуха колыхнул свое незыблемое сооружение на голове.

– Не заноситесь, молодой человек, и вас не занесут в Красную книгу, – улыбнулась Наташа, подметив в нем еще одну черту.

Он же и не думал прислушиваться к чужому мнению – его заботило совсем другое. По-прежнему его жадные глаза сверлили бессердечные двери, а они, как назло, и не собирались в ближайшее время распахиваться и приглашать уважаемых гостей, к числу которых он относил и себя. И далеко не последним по счету.

… Казалось, что бедный язык изошел слюной. Успевал и общаться с нужными людьми, и одновременно поливать их за глаза несмываемой грязью. Пока он с усердием полупрофессионального демагога доказывал «коллегам», что художник дарит людям красоту, а с ней и свою душу, Наташа с интересом изучала лица посетителей выставки, в ответ ловила на себе приветливые взгляды мужчин. А ободренный ее молчаливой неподвижностью болтливый спутник с еще большим рвением изрыгал оскорбления и пошлятину, ожидая услышать одобрительный смех. Но она словно оглохла и не реагировала на его словесные испражнения. Иногда к разочарованному критику подходили его знакомые.

– Святослав, познакомь со своей очаровательной девушкой.

Тот с удовольствием представлял свою несравненную спутницу – более яркой и выразительной на всей выставке не было!

– Это моя муза – она меня вдохновляет! Вы еще обо мне услышите!

– Тогда где же твои сборники? – цеплялись они к нему, но его трудно было поставить в неловкое положение.

– Скоро, скоро… Мы только познакомились… – торопливо отбивался он от нетактичных оппонентов.

– Ах, какая симпатичная девушка! Дружище, где ты находишь таких? Одна краше другой!

Измученный ожиданием Светлый отмахивался от назойливых знакомых, как от мух. Другие донимали его творческими планами, на что он резко отвечал:

– Не дождетесь. Вам, акулам пера, только палец покажи. А кусаться я и сам умею. Если надо, загрызу. Дайте только жертву, а еще лучше хорошо заплатите – и вы узнаете, на что я способен.

Интеллигентного вида седой мужчина, лет шестидесяти пяти, в очках с тонкой оправой был более откровенен:

– Я гляжу, ты вообще никого не хвалишь. У тебя что, амплуа такое? Да и критика твоя беспредметна и однотипна. В ней почему-то одна желчь и язвительность.

– За что я должен петь дифирамбы, если желающие не платят? А за гроши в газетах я что, должен распинаться? Нет уж, мне не двадцать и я не мальчик на побегушках. На всякое издаваемое сейчас дерьмо писать шедевры рука не поднимается.

– Так уж ничего стоящего? А может, ты не всё читаешь из того, что публикуется? А вот я встречаю вполне приличное и достойное похвалы.

– Вам, наверно, очков мало, так вы еще через лупу смотрите, чтобы найти в куче словесного мусора хоть какую-то крупицу одаренности. А я даже в микроскоп не нахожу дар Божий.

– А может, тебе сладенького принимать на ночь?

Когда желанные двери гостеприимно распахнулись, жаждущие хлынули к столам. Наташа вошла последней. Было тесно, шумно и звонко. Шустрый спутник окликнул ее – он уже занял для нее место и ухватил бутылку шампанского и сухого вина. Да и тарелки оказались заботливо полны. От нескольких стаканчиков неудержимый Хамелеон покрылся розовыми пятнами, и его мрачный тон сменился на более доброжелательный. Но внутри его так и подмывало – ведь он придерживался принципа: быть на виду у жизни, и строго следовал ему. Поэтому всегда и во всех ситуациях старался изыскивать для себя пользу. После серии дежурных прозаических поздравлений, тостов и пожеланий слово попросил сам Святослав Светлый (он не только привык уже себя почтительно величать, но и высоко ценить и уважать) – пока городские чиновники не разошлись.

Застывшая Наташа вполне обоснованно заволновалась: что может сказать этот человек, начиненный одним негативом, она догадывалась. Тот несколько раз призывал  всех угомониться. Когда повисший в зале гул немного стих, он протиснулся поближе к руководству. Но как ни пытался возвыситься над головами высоких и средних чиновников, а также так и не выросших, на его взгляд, художников, у него ничего не получилось. Хотя модные ботинки были на толстой подошве, он еще привстал на носки и, размахивая руками (всё равно не взлетел), торжественно произнес:

– Я пью за больших мастеров маленькой кисти, которая рождает шедевры!

Наташа чуть не подавилась – еле откашлялась и умолкла. В этом царящем интеллигентном гомоне уцелел только один островок тишины – ее душа. А к ней подходили разгоряченные мужчины, представлялись и с удовольствием целовали прелестную руку. Каждый причислял себя к «большим мастерам», о которых так тепло отозвался ее вездесущий друг, и снисходительно интересовался:

– Вы поклонница его таланта? А сами кто: поэтесса или художница?

– Начинающая, – отвечала обаятельная незнакомка без всяких пояснений и улыбалась всё той же застывшей, вымученной улыбкой.

С интересом наблюдавший за ней Светлый продолжал меняться на глазах: покрывшись багровыми пятнами, он ликовал: ему льстило, что именно его подруга пользуется всеобщим успехом. Но она не разделяла восторга Святослава, которого не относила ни к числу мудрых, ни талантливых. Он же так и хлестал в лицо жутким смехом, а ей противны были его оскаленная нежность, приторное внимание и неуклюжая забота.

Из музея вышли в числе последних. На город опустилась темно-фиолетовая прохлада. Наташа с радостью вдохнула и протяжно, как старинные пароходы, выдохнула – только беззвучно. Ему казалось, что благодарность переполняет его очаровательную спутницу и только стеснительность не позволяет ей взахлеб выразить ее.

Они не спешили на сверкающую площадь. Хотелось молча наслаждаться безмолвными вечерними пейзажами, бескрайними просторами натуральных картин величайших из гениальных художников: Вселенной и Природы. Свежие восприятия творений человека дополнились совершенно новыми, естественными. Наташа ликовала от такого резкого перехода и прямого соприкосновения с неподдельной красотой. Зачарованно любуясь всем этим разнообразием и богатством, трепетным волнением пестрых лепестков, какой-то сдержанной взволнованностью деревьев и серебряных потоков света, она уловила отголоски своего душевного состояния и открыла в себе совсем новые чувства и, настроившись на нужную волну, поймала чарующую мелодию лирического настроения. Пленительное небо звало ее в волшебный полет и наполняло ее душу своим дыханием, нежными потоками прелестных звезд, старательно доносивших свои яркие послания, как награду за умение ценить отголоски вечности. Но она почему-то испугалась захлебнуться от избытка внутренней радости или соблазнов наступающей ночи. Вероятно, оттого, что было кому всё испортить – всего одним грубым или неуместным словом.

«Кляузный человек, всем недоволен… Таким и в гробу будет тесно».

Пока гуляли по Кремлю и набережной, Светлый увлеченно говорил, много цитировал, «блистая» своими познаниями и красноречием. Его лицо самодовольно сияло, как начищенная старинная монета непонятного происхождения и достоинства. Однако Наташа пришла к выводу, что классическую и современную литературу он знает кусками, вырванными клочками и отдельными чужими фразами, из которых вдохновенно пытается составить свое собственное мнение, часто выдавая его за яркое и безаппеляционное восклицание. Но оно перемешано с занудным лепетанием, что полностью перечеркивает все его бесплодные потуги.

Наташа слушала, а сама всю дорогу мысленно удалялась от него. Ей не хотелось делить эту чудную ночь со своим никчемным спутником: всё самое яркое и светлое она предусмотрительно присвоила себе, чтобы он не успел оскорбить, опорочить, а ему оставила темные куски и пятна, а также невыразительные задворки глухой ночи, в которых он неплохо смотрелся, растворяясь в густой тьме.

Он же отметил ее привлекательную неразговорчивость, как достоинство. Во-первых, для него она осталась загадкой. А во-вторых, молчание – золото! Только вот отчего эта замкнутость – от ума или от глупости?

«Нет, я не мог ошибиться в ней. Думаю, я обрушил на нее такой фонтан эрудиции, что тут поневоле замкнешься, пока всё переваришь. Да, да, когда я говорю, все должны слушать и запоминать, а лучше записывать. Я иногда такое могу сказать, что у простого человека голова кругом идет. Теперь всё ясно: наверняка я вскружил ей голову, и она в восторге от меня! А может, уже и влюбилась?! Тогда ее рейтинг в моих глазах  подскочит!»

Остановившись у исторического памятника в строительных лесах, он тяжело вздохнул.

– Очередной долгострой. Но я больше люблю новостройки. А жить и работать в высотках. У меня свои принципы: верхнему этажу четырехэтажки предпочту четвертый этаж многоэтажки.

В исказившихся бровях своей спутницы он прочитал вопрос: почему?

– Да потому что вид из окна совсем другой. А хороший обзор предусматривает и рост…

– Карьерный рост – возможно, поскольку больше освобождающихся кресел. Но что касается умственного и профессионального роста, то у меня большие сомнения. Не место красит человека…

– А я предпочитаю вовремя оказаться в нужном месте…

«Вот и сиди в своем «нужном» месте и при каждом шорохе кричи: ”Занято! Занято!“»

Светлый оказался по совместительству еще и общественным философом, поэтому долго и высокопарно размышлял вслух о смысле и месте в жизни, а Наташа мысленно отстранилась от него и любовалась гармонией и изысканными красками вечерней природы.

– Как выставка? – наконец-то поинтересовался он ее мнением. – Всё понравилось?

– Нет. Я не сторонница вихляющейся моды. В искусстве как нигде – классические традиции должны быть незыблемы! Но я не консерватор и признаю новаторство, различные новые идеи, течения… Если, конечно, это относится к искусству.

Светлый с ней не согласился и заглушил ее своими навязчивыми возражениями. За фасадом его красивых фраз зияли черные дыры и внутренняя пустота. Наташа ощутила их и испугалась, однако не знала, за кого больше – за себя или за своего собеседника. А он вдруг замер, словно устал изъясняться, выдохся на полуслове, а его самоуверенность и гонор растаяли, растворились во тьме бесшумной ночи. Оживление разом исчезло с его потускневшего лица. Сменились и мысли:

– Всё равно человечество выродится, и от всех гениев и прочих ходячих букашек не останется и следа.

«О, куда его занесло? – откровенно удивилась Наташа. – Неужели устами циника глаголет истина?»

А его уже понесло по бескрайним просторам словоблудия. Теперь он предстал безнадежно одиноким и ненужным. В эту секунду даже захотелось его искренне пожалеть – как безнадежно больного ребенка, но не более. Причудливый зыбкий свет делал всё вокруг обманчивым. Наташа вовремя раскусила своего ухажера: это всего-навсего тонкая игра! Видимо, излюбленный прием. А он уже переключился и стал настойчив.

– Скажите, Вадим, вы, случайно, не коллекционируете свои подвиги, добрые дела, чтобы потом предъявить счет всему человечеству?

– Добрые дела имеют цену лишь потому, что они явление редкое, а зависть, жадность, злоба и равнодушие куда более распространенные двигатели людских поступков. Между ними идет вечная война… не за мир, а за выживание. Я лично боюсь одного: оказаться в этом неравном сражении под перекрестным огнем.

Своим откровенным ответом он дополнил свой богатый портрет. Потеряв к своему спутнику всякий интерес, идти к нему домой Наташа отказалась – даже на минуточку, даже на чашечку дорогого натурального кофе. Он, как завороженный, любовался ее строгим лицом с серебряным отливом. А она жадно ловила небесные потоки и мысленно благодарила за избирательную щедрость. Наташа чувствовала себя своей в этой ночной стихии, таившей в себе безудержную страсть наслаждения. Своим внешним видом она не могла не волновать своего подозрительно притихшего спутника: красивая, стройная, обаятельная, и вся в черном – только искрились ее выразительные глаза, а готовые к ночному полету брови-крылья и завораживающие  губы вызывали в нем мучительное содрогание. Лунные блики на непреклонном лице и живость каждого нерва, каждой клетки подчеркивали неотвратимое стремление всего тела к решительным действиям.

Однако неугомонный язык Вадима устал от минутного безделья.

– Ночь прекрасна и живописна! Но ты совсем другое дело – ты не только живописна, ты иконописна! Хочешь, я всю ночь буду читать свои стихи?

– Только не это, – взмолилась она. – Я так устала! Хочется окунуться в тишину, пошептаться с ней о своем, о личном.

Но Вадим видел только то, что ему хотелось увидеть. Глядя на нее, он ощутил в ее «порхающей душе прекрасные порывы: жар, взлеты, трепет и взволнованные взрывы…» и приник к нежной серебристой щеке своими неприятными влажными губами. Однако тут же решительно отстранен и осужден суровым взглядом. Она решила не откладывать: высказаться немедленно, иначе завтра будет сложнее. Но не успела.

– Я понимаю, ты должна ко мне привыкнуть… Но поцелуй-то я сегодня заслужил… – Слегка сдвинув упрямые брови, она придала себе выражение гордой и грозной казачки. Но это его не остановило. – А завтра я выведу тебя на другую выставку художников, и тогда… – самоуверенно продолжал он, разгоряченно размахивая скрюченными руками и демонстрируя бульдожью хватку. Он даже улыбался  своею мертвой улыбкой.

Пришла пора рубить концы. Расставание даже со стороны выглядело не только сухим и коротким, но и неожиданно черствым.

– Послушай, как тебя, Вадим, он же Святослав (подпольную кличку Хамелеон она не упомянула)… Во-первых, я не домашнее животное, чтобы меня выводили или выгуливали. Я и сама могу – в сопровождении не нуждаюсь. А во-вторых, больше не звони и забудь мой телефон, – выпалила она, нисколько не удивившись своей смелости – видимо, крепко он ее достал.

– Но почему? – опешил сконфуженный кавалер, он не привык к такому обращению: чтобы к нему, и так!

– Черный юмор и черная зависть для наглядности шиты белыми нитками. На вас, молодой человек, очень заметно.

Она еще раз бросила на него оценивающий взгляд: самым ярким в его облике оказался красный треугольник, аккуратно высовывающийся из грудного кармашка. Но он не гармонировал ни с рубашкой, ни с пиджаком, ни тем более с постным лицом – он забивал всё остальное, даже словоохотливый язык, и выделялся на общем фоне никчемной серости. Она почувствовала, что от омерзительного отвращения всю ее охватила дрожь.

– Этого вечера мне достаточно, чтобы многое понять. Об одном жалею: не удалось взять интервью у старейшего художника. Почему-то не пришел: приболел, наверно.

Разглядывая удрученное лицо Хамелеона, Наташа задумалась:

«Кого же он мне напоминает? Какого-то персонажа. А вспомнить не могу».

– Да я еще не раскрылся… Я только хотел тебя…

– Просветить? Окультурить? Не нуждаюсь – уже вдоволь!

От удивления он вытянул и без того длинную шею. А пронзившая его мысль: «А она, оказывается, умеет говорить» повергла его в шок. Будто впервые увидев и услышав ее, он еще сомневался: неужели в этой телесной хрупкости и безмятежности может родиться легкое беспокойство? А тут такой взрыв! Вулкан эмоций!

Она же не обращала на него внимания. Когда с горячностью высказалась, на душе стало легко, точно с ее плеч свалилось громадное, тяжелое бремя, которое долго давило ее, а ранее она не могла избавиться, чтобы свободно вздохнуть, как сейчас. Вернув ему розу, она сильно уколола его – он даже вскрикнул.

По дороге домой Наташа вспомнила что-то похожее у Куприна – недавно перечитывала. Дома открыла первый том, нетерпеливо листала и всё же нашла: «…Кроме того, он был не чужд любования собою и своим голосом, свойственного очень молодым, в особенности красивым людям, которые, оставаясь даже совершенно одни, постоянно воображают, что на них кто-то с любопытством смотрит, и ведут себя точно на сцене. Они являются перед собою то разочарованными, пресыщенными циниками, то современными дельцами, с полным отсутствием принципов и с девизом “нажива”, то светскими денди, свысока глядящими на род человеческий, но всегда чем-нибудь красивым и выдающимся…»

– Боже мой! Ведь это написано более ста лет назад! Выходит, не перевелись подобные циники и дельцы? Как они живучи!

На следующий день беспощадный критик узнал, что Наташа окончила  художественное училище, по образованию искусствовед и работает спецкором крупной центральной газеты и престижного журнала!!! Циник негодовал, и было отчего: впервые он получил оглушительную пощечину – откровенную и поучительную. Но тут же огрызнулся, не Наташе, а скорее всему обществу, не доросшему до него или не желающему его понять: «Вы еще не знаете настоящих цинков!»

И всё же теперь его вольная поэтическая жизнь превратилась в мучительную драму с изобилием рисовавшихся и обрушившихся на него реальных насмешливо-унизительных сцен из неизвестной комедии: эх, узнать бы этого автора! Но еще больше его угнетал внезапный разрыв с прежней, уже устоявшейся слащаво-привычной жизни. И расставание с ней казалось ему просто ужасным.

 

 

 

www.kultyapov.ru