Пользовательского поиска

 

Сергей СТЕПАНОВ. Перевернутое время

Повесть перестроечных лет

1.Ганс сидел, привалившись к порожнему ящику, и грыз зеленцы - едва народившиеся яблоки, густо присыпая их солью. Так на базе делали всегда, когда маялись с похмелья.

Какая-то странная, еще прошлого века, тишина сгустилась над базой. Ганс потянулся за очередным кисляком. Яблоня росла у водонапорного колодца - такая же кривая, как его жизнь. Нижние ветви дичка стлались по земле. Листву припорошила жирная пыль. Даже дожди не слизывали ее. На помойке, куда вываливали гнилой минтай из рыбного склада, уборщица постоянно палила бумагу и картонную тару; запах тухлятины пропитывал все в округе, копоть липким налетом оседала на кирпиче стен, на растрескавшемся шифере крыши, на зарослях американского клена у покосившейся ограды.

 

Состояние тупой озадаченности не покидало Ганса. Тугриков нет, в карманах - сквозняк. «Как же опохмелиться?» - тлела тоскливая мысль. Но извилины шевелиться не хотели - словно какая-то бронированная дверца захлопнулась в голове.

Мрачная злоба овладела Гансом. Он с наслаждением пнул растрепанную метлу, которая торпедой пробила сплошную стену бурьяна, и вошел в кондейку, где бригада переодевалась.

Там было сизо от дыма. Старые истерзанные карты шлепали по клеенке, как галоши по жидкой грязи. Грузчики дулись в «очко». На кону суточной добычей нищего-дилетанта серебрилась горстка монет - перед авансом денег ни у кого не оставалось.

- Знову хворый? - вполне участливо спросил Костынюк, выпустив облачко дыма, формой напоминавшее заспиртованного уродца. - З корчмы, чи шо?

Костынюк пришел на базу сравнительно недавно. Директора, Сан-Саныча, подкупили его чугунные маховики. Самолет запрягай - увезет. Однако хохол не оправдал ожиданий. Был он ленив, неповоротлив, выносливостью не отличался.

- Займи червонец, - на всякий случай сказал Ганс, обращаясь к Костынюку.

Ответ был именно таким, каким предполагался:

- Ты шо - упал? Сам на подсосе. Пуст, як барабан.

Ганс понял: облом, ловить нечего. Темнит Костынюк - монета у него водится. Но легче, наверное, слетать на Юпитер и стрельнуть деньжат у тамошнего грузчика.

2.Босяк получил свою кликуху зимой. Косой в дупель, он дрых в кочегарке. Перед этим скинул ботинки и придвинул к огню, чтобы просохли. Они, конечно, сгорели синим пламенем вместе с носками. А тут - контейнер с макаронами. Разгружать некому. Бригадир, Васька Шепелев, не в силах растолкать Босяка, тогда еще Кольку Лаптева, выдал ему пару пилюль, а рука у него тяжелая.

- Кончай сачковать, - сказал он, когда Босяк пришел в промежуточное состояние между кайфом и похмельем. - Нечего борзеть.- И он так глянул на Босяка, что стало понятно: можно претендовать в лучшем случае на вторую группу инвалидности.

Раньше Босяк поддавал, по местным понятиям, весьма умеренно. Вернее, к вечеру почти успевал протрезветь. Но когда они с Верой разбежались, перестал себя ограничивать. И допился до чертиков.

Сначала он попал в дурдом, но потом снова раскрутился. Порой нестерпимо, как уголь, жгло его желание что-то изменить в своей жизни, заложить крутой вираж, вынырнуть из бесконечного темного тоннеля. Но все это забывалось по утрам, когда раскупоривалась очередная бутылка.

Однажды на базу привезли «Слезы Мичурина» - так почему-то окрестили фиолетового цвета бормотуху с довольно интеллигентным названием «Осенний сад». Не сумев с ее помощью заглушить очередной приступ тоски, Босяк, не отдавая себе отчета, на автопилоте завернул к пятиэтажке, где жила Вера. Он долго отирался у песочницы; пищала сопливая малышня, надсадно скрипели качели, но бывшая жена так и не появилась.

Страдая оттого, что выпить нечего, Босяк поплелся к Мишане, который приторговывал злодейкой собственного производства. Тот как раз снимал пробу и по доброте душевной плеснул гостю своего фирменного горлодера.

- Крепкий, собака! - прослезившись, воздал должное Босяк продукции мишаниной фабрики.

Это растрогало спасителя страдающей части человечества.

- Ну, так и быть, бери в долг, - с купеческой щедростью произнес он, вручая Босяку чебурашку с мутным содержимым.

Рядом с домом Мишани строился магазин. Босяк перемахнул через щелястый забор, сел возле котла с еще не остывшим битумом и в два приема осушил посудину. Он успел присмолить сигарету, и тут все закружилось и замелькало, понеслось с первой космической скоростью.

Очнулся он под утро. Голова влипла в растекшееся битумное озерцо...

3.Кладовщица Алевтина посмотрела на ходики, перевернутые вверх ногами - почему-то только в таком положении они показывали время. До обеденного перекура оставалось всего ничего.

- Пора жарить рыбу, - сказала она уборщице Анне Ивановне, которую на складе держали из-за ее уникальных кулинарных способностей.

Анна-Ванна свои обязанности повара выполняла безукоризненно. В отличие от тех, которые требовал служебный долг. На складе постоянно была непролазь, повсюду валялись расползшиеся картонные коробки, обрывки бумаг. Впрочем, неудивительно. Наклоняться Анна-Ванна могла чисто символически - давало о себе знать неумеренное потребление излишков общепитовского производства.

 

Алевтина села за счеты. «Итак, что мы имеем на сегодня?» - задала она себе традиционный вопрос. Немного подумала и щелчком бросила влево четыре костяшки.

Четыре килограмма сэкономленной говядины - это двенадцать шестьдесят в кармане. Хотя нет, почему двенадцать шестьдесят? Килограмма два возьмет себе, остальное сбагрит по десятке. С руками оторвут - в магазине шаром покати.

Запах камбалы, поджаривающейся на сковородке, кружил голову. Когда ее привезли, путаницы хватало. Одна коробка полегче, другая потяжелее. Оторвал маркировку - и дело в шляпе. Отправить же легкую коробку вместо тяжелой - пара пустяков. Кто тут будет вникать? Из детских садов продукты мешкам прут.

 

Алевтина стала вспоминать, почем камбала. Впрочем, нечего и считать - копейки. К тому же то, что идет в жарку, на счеты не положишь. Другое дело - вино. Алевтина достала растрепанную тетрадку, сплошь испещренную одной ей только ведомыми цифрами и значками, зашевелила губами:

- Восемь бутылок по пятерке, две - по семь рублей. Итого - пятьдесят четыре. Минус государственные...

Оставалось двадцать три рубля. «Ладно, не все коту масленица», - подумала она. Сан-Саныч - тот на одну зарплату живет.

Директор воюет с ветряными мельницами. С первого дня борется с пьянкой на базе, и все без толку. Как пили, так и пьют. Путевые люди сюда не рвутся. Путевые ищут работу полегче да поспокойней.

Сан-Саныч сражается в одиночку. Все остальные только делают вид, что находятся на той же стороне баррикад. На собраниях, когда разбирают провинившегося, Алевтина не жалеет красноречия, требует самых строгих мер наказания. А на следующее утро сама же продает ему бутылку. И никто ее не закладывает, никто на нее не обижается: люди подобрались понимающие.

Алевтина убрала счеты, сунула заветную тетрадку в нижний ящик стола, закрыла ее ворохом накладных. Хоть в иероглифах ее никто и не разберется, все рано так спокойнее. Береженного Бог бережет.

Теперь наведем порядок в финансах, решила она. Всю неделю торговала вином, надо рассортировать деньги.

В это время в дверях появилась кладовщица кондитерского склада Фаина. Лицо ее было обеспокоенным.

- Ты знаешь, - с ходу выпалила она, - обэхээсники базу райпо шерстят. К нам не заявятся?

Алевтина не волновалась. Почти всех сыщиков она знала как облупленных - подкармливались на базе, как и представители местной номенклатуры.

- А чего переживать-то? Не первый год замужем.

- В том-то и дело, что залетные они, не наши, - сказала Фаина.

Это в корне меняло дело. Когда Фаина ушла, Алевтина спрятала пакет с деньгами между коробок с яблочным соком. Мало ли что. Крупных сумм на базе держать не положено.

4.Шепелев на базе был самым старшим по возрасту. Сороковник за плечами уже слегка тяжелил его шаг. Порой ломило крестец, но бригадир свято чтил первую заповедь грузчика: если что болит, лечись работой, вышибай клин клином. И он, казалось, не знал усталости, шутя бросал тяжеленные мешки с рисом на самую верхотуру стопы, в десятый ряд, «нахлобучивал шляпу».

Васька никогда не отлынивал и того же требовал от других. Его тяготила вечная нервотрепка, хотелось работать без суеты и спешки, без каждодневных пьянок.

Он устал от всего этого. Зашибал редко. Денег, заработанных честно, хватало с лихвой. Вот только мужества бороться с алкашеством и махинаторами-кладовщицами не хватало.

Однажды Сан-Саныч поинтересовался, какое у бригадира образование.

- Высшее, - пошутил Васька. - Закончил институт Воровского, факультет карманной тяги, замков и форточек.

В этой шутке была доля правды. Бугор отбарабанил свой срок давно, еще по малолетке. С тех пор утекло немало воды. На кривую дорожку Васька не вернулся. Но к тем, чья измочаленная судьба напоминала его судьбу, относился с сочувствием.

5.Проводник вагона с вином взвалил на плечо рюкзак, в котором специфически звякнуло, и Петя Гарин прикинул: бутылок десять, не меньше.

В вагоне Петя приметил кислородную подушку. Здесь она неспроста. В такие емкости припасают воду. Без нее проводники как без рук. Вернуться из рейса с пустым карманом - все равно что наплевать себе в душу.

Если же по большому счету, то подушка да рюкзак с леваком - мелочи. Донесение будет на редкость лаконичным. Бумага с грифом «Секретно» пойдет по инстанциям, ляжет на столы больших чиновников. Правда, начинаться она будет уже не по-Петиному, а со слов «Источник сообщает...».

Да, он – «источник». Он глубоко законспирирован. Он превратился в «источника» добровольно, безо всякого принуждения.

Наверное, это никому не понять. Раньше стукачами становились либо сломленные изощренными пытками, либо из-за страсти к женщинам, к большим деньгам и красивым вещам.

Какие же мотивы владели им? Так сразу и не ответишь.

Три года назад он не думал, не гадал, что узнает изнанку жизни. Петя вырос в интеллигентной семье. Поступил в институт. К этому времени неожиданно умерла мать, а у отца начались нелады на службе. Конфликт вышел с его заместителем Седых, который обвинял Петиного отца во всех смертных грехах и даже сверх того. Но Петин родитель, в свою очередь, катнул телегу на обидчика. И ему тоже не поздоровилось.

Среди сокурсников Петра был и сын Седых, Игорь.

- Держись от него подальше, - советовал отец. - Как бы чего не вышло. – И он как в воду глядел.

Однажды Игорь заявился к Петру с баулом.

- Нельзя оставить на пару дней? - спросил он.

- А в чем, собственно, дело?

Игорь замялся:

- Понимаешь, старик, сказал родителям, что уезжаю к деду в деревню. А мне надо побыть здесь – есть дела. В общем, подробности после.

Он исчез, но осталась какая-то смутная тревога. Баул был дорогой, из кожи тонкой выделки, с затейливой фурнитурой. Таких в магазинах днем с огнем не найти. Разве что на барахолке. И внезапная догадка обожгла, как тугая струя щелочи. Петя раскрыл баул, переворошил его содержимое: импортный женский джемпер, флакон французских духов «Диориссимо», золотые кольца...

Дальше события развивались со стремительностью движения электронов в атомном ядре и с такой же хаотичностью. Петя еще не успел ничего осмыслить, как в дверь позвонили. Это были менты с понятыми. Баул изъяли, а Петра водворили в КПЗ.

Потянулись томительные дни. Доводы Петра никто не слушал. Игорь Седых прямо указывал, что квартиру ограбил именно Петя.

А в камере была другая, не известная ему жизнь. Достоинство здесь ценилось дешевле носков или носового платка. В этом мире все было иначе. Мухоловы дрались в кровь из-за места поближе к параше, отрывали пойманным пленницам крылья и штабелевали аккуратными рядами в спичечные коробки, дабы отчитаться перед ворами-заправилами о проделанной за день работе. Труболеты со своими статьями за бродяжничество драили бетонный пол; кто-то раскладывал пасьянс из домино, гадая на срок... Все, в общем, были при деле, за исключением Пети, который чувствовал себя чужаком.

6.Сан-Саныч сидел у себя в каморке, где едва вмещались четыре стула и стол, и смотрел в окно. Пейзаж этот видел он постоянно и настолько привык к нему, будто он стал неотъемлемой частью его самого.

Крыша склада представлялась директору базы шахматной доской, где потемневший от старости шифер перемежали светлые заплатки, наложенные кровельщиками взамен вконец обветшалых листов. Две трубы - слева и справа - своей формой напоминали ладьи, так что аналогия с шахматами была не случайной. И он, Сан-Саныч как будто разыгрывал с судьбою бесконечную партию с регулярным повторением ходов, не торопясь заключать перемирие.

Сан-Саныч вел войну сразу на четырех фронтах: с грузчиками, кладовщицами, собственной дочерью и директором торга. Такого напряжения сил не выдержала бы ни одна армия в мире, а он еще исхитрялся, сгруппировав резервы, переходить от глухой обороны к лобовым атакам, занимать вражеские бастионы, а потом снова отступать на исходные позиции.

Побоище с грузчиками не выявило, к сожалению, его полководческих талантов. Он увольнял одних, но вскоре принимал других, еще более горьких пьяниц, потому что трезвенники на базу упорно не шли. В бригаде был постоянный недокомплект, машины разгружались с опозданием, а за простои надо платить.

Тщетными оказались и попытки наладить связи с милицией. Когда в отдел кадров стали одна за другой приходить выписки из протоколов, на «пьяной» комиссии Сан-Санычу доставалось по первое число за то, что разваливает на базе всю воспитательную работу.

Война с кладовщицами шла пока без кровопролития. Сан-Саныч, конечно, догадывался, что они мухлюют, но концы в воду прятались умело. Внезапные ревизии были не такими уж внезапными, да и самих ревизоров на базе хорошо знали. На некоторые нарушения, которые они выявляли, директор торга попросту закрывал глаза.

Занимавший эту должность Василий Лукич, в меру упитанный и медлительный, говорил всегда ровно, холодно, сухо. Он имел устойчивые привычки и не хотел ничего менять. Сан-Саныч, наоборот, отличался угловатостью в движениях и прямотой в суждениях, был сравнительно молод, худ и подвижен - и как раз именно этим раздражал Василия Лукича. С высоты своего предпенсионного возраста тот видел в директоре базы потенциального претендента на свое кресло.

И все же это не было борьбой прогресса с застоем. Василий Лукич понимал, что коренных изменений директор базы не предлагает, ограничивается только косметическим ремонтом фасада. И поэтому он был не опасен. Бояться надо тех, кто проявляет корысть или же роет под самый фундамент.

Театром военных действий директора базы с собственной дочерью Наташей была его квартира. Девчонку обуял вещизм. Все, что блестит, привлекало ее, как сороку.

Сан-Саныч сверхдоходов не имел, да и жена, преждевременно увядшая на ниве просвещения, тоже приносила в дом сущие пустяки. Удовлетворить все растущие потребности дочери не представлялось возможным. Конфликт между поколениями приобретал чисто экономический характер.

 

7.Ганс обедать не пошел. Он лежал на лавке в полном одиночестве. Рядом, в голенище старого резинового сапога, стоял пузырь с его дозой (Ганс растягивал удовольствие не в пример Босяку). Оставалось где-то со стакан, но это приводило его в уныние: до конца смены никаких перспектив.

Ганс закрыл глаза и его обволок сон: бетонный плац, краешек неба, по периметру - вышки с автоматчиками.

Этот сон посещает его постоянно. Волчий месяц - декабрь. Ветер раздает направо и налево ледяные оплеухи. Телагу просвистывает насквозь. Развод на работу.

Музыканты порой фальшивят, часто отплевываются - мундштуки труб примерзают к губам. Шаркая тупорылыми коцами (так на зоне называют ботинки) по шершавому насту, строем прут отряды. Скорей туда, где можно согреться в работе - пусть ей придается характер совершенной бессмыслицы. Бодро ковыляет в свою промерзлую холобуду отряд инвалидов. Шествие замыкает «моторизованная пехота» - безногие на тележках.

Убогая, выхолощенная жизнь! Жизнь, которая не подчиняется разумным законам, где нет торжества справедливости, где все: и хозяин, и рог отряда, и воровская сходка - все без исключения следят за тем, чтобы эта справедливость не восторжествовала. Филиал Преисподней. Зона.

Ганс силился проснуться, стряхнуть с себя клейкий, как липучка для мух, кошмар. Но он опутывал его цепкими паучьими лапами. Вот он, остриженный под нулевку, в синей засаленной робе, хлебает баланду. Если плеснуть это варево на собаку - наверное, шерсть облезет. Вот он несет за пазухой пайку волглого хлеба, раздевается, валится скошенным снопом на шконку с одной лишь мыслью: хотя б на час, на один только сон забыть этот нереальный и такой реальный мир, эту жизнь без ничего, грязный сырой барак, где ночами возятся крысы в продуктовой каптерке, где страх, выползая из стен, змеиным ядом просачивается в поры и кровь...

Вино растворяло страх, но не убивало его насовсем.

- Ты, подлая гнида! - сказал Ганс обмелевшей посудине.

Из-за этой подлой гниды он и залетел.

Ганс служил в Германии, за что впоследствии и получил свою кличку. Ему надо было до Новосибирска, но он не торопился. Истосковавшись по вольной, неказарменной жизни, Ганс хлебнул воздуха свободы в Москве и опьянел еще больше.

У входа в кафе толпилась молодежь. За столом, за который уселся Ганс, дегустировали коньяк трое лохмарей. Пока официант не принял заказ, они набулькали пятизвездочный в фужер Ганса.

 

Длинный, как лестница, сидевший справа, глянул на него с некоторым любопытством. Завязался разговор. Вернее, говорил в основном Ганс. Рассказывал о своей службе.

- А домой ничего не везешь? - спросил его маленький, горбоносый.

«Загоню магнитофон, - подумал Ганс. - Черт с ним! Ребята уж больно правильные».

 

- Три сотни устроят? - спросил Лестница, повертев в руках импортный ящик.

При себе у ребят такой суммы не имелось. Поймали тачку, помчались куда-то по ночной Москве. А потом Ганс отключился.

Пришел он в себя в каком-то подвале. Дембельский мундир был изорван, глаз заплыл. Магнитофон испарился в неизвестном направлении, сумка - тоже. Денег - ни копья.

Ганс с грехом пополам выбрался из подвала. Внутри у него все кипело. Моросящий дождик не мог остудить эту ярость. Столица была не только холодной, но и агрессивной, безжалостной. То, что случилось с Гансом, волновало ее не больше, чем судьба таракана, попавшего под асфальтовый каток.

Офонаряя затекшим глазом улицу, Ганс шел, сам не зная куда. Неожиданно кто-то тронул его за плечо. Усатый сержант внимательно оглядывал его разорванный китель.

- Па-прошу ваши документы, - козырнул он.

- А пошел бы ты, - хрипло сказал Ганс. Он собирался уточнить, куда именно, но в это время сержант цепко ухватил его за рукав.

- Убери клешню! - повысил голос Ганс.

Блюститель порядка хотел заломить ему руку, но Ганс вывернулся и приварил с правой. Новенькая фуражка упала на тротуар, и Ганс наподдал ее ногой.

Кто-то схватил его сзади. Ганс уже не помнил себя. Стряхнув нападавшего, ударил его, а потом - еще и еще...

Когда его втискивали в воронок, он успел увидеть на мостовой чье-то тело, склонившегося над ним врача и бурое пятно, расползающееся на гладкой брусчатке.

8. - Надоело, - сказала Наташа, когда Сан-Саныч начал очередную проповедь. И ушла, хлопнув дверью. Только и учат, как маленькую. Что ни сделает - все не так. Ничего не делает - тоже не фонтан.

Разумеется, родители пекутся о ее благе. Но они по-своему понимают, что такое ее благо, а чрезмерная опека вызывает раздражение, так и подмывает отмочить что-нибудь назло кондуктору.

Нет, ее не обнюхивают, как Светку Белкину. Ту запирают на ключ, даже обувь мать на работу уносит. А ей - до фонаря. Захочет - босиком с балкона выпрыгнет.

 

Наташа зашла в кафе - выпить сока.

- Салют! - окликнули ее.

Уж кого-кого, а Белку встретить здесь Наташа не ожидала.

- Где ты пропадаешь? - поинтересовалась она. - Сто лет тебя не видела. - И тут же, не давая возможности Наташе ответить на свой вопрос, задала новый:

- У тебя есть время? С такими мэнами познакомить могу - закачаешься.

Белка умела уговаривать. Наташа выпила сок и отдалась течению жизни.

Виктор и Эдик, новые Белкины знакомые, были на редкость похожи. Оба обладали тяжелыми квадратными подбородками.

- В клубе речников - дискотека,- сообщила Белка. - Может, поскачем?

Эдик, парень поразвязнее, поднял ее на смех:

- А на детский утренник не приглашаешь?

- Давайте лучше ко мне, - вступил в разговор Виктор. - Я сегодня новую кассету купил, музыку послушаем.

На том и порешили. Наташа шла на хату Виктора без опаски. Все было пристойно. Несколько странным, правда, показалось то, что парни по очереди удалялись на кухню. Потом туда пригласили и Наташу.

- Зачем? - спросила она.

- На прививку, - как-то нехорошо улыбнулся Виктор.

 

- Она не колется, - вступилась за Наташу Белка. - Оставь ее в покое.

 

- А тебя не спрашивают, - оборвал ее Эдик. - В жизни все надо испытать. Путь побалдеет с нами. Коллектив настаивает.

Виктор приближался, держа в руках шприц.

- Я сейчас заору, - предупредила Наташа.

- Кричи, - великодушно разрешил Эдик. - Соседи - глухонемые.

Наташа схватила тяжелую хрустальную вазу:

- Не подходи! Пожалей свою бестолковку!

- Ладно, мы шутим, - примирительно сказал Виктор. - Иди с миром. Но предупреждаю: ты ничего не видела, ничего не слышала.

 

- Идиоты несчастные, - сказала Наташа захлопнутой двери, когда они с Белкой очутились на лестничной клетке. Только тогда она испугалась по-настоящему.

 

9. На территорию базы завернула «Волжанка». Легковушки на здесь появлялись редко. Разве что нанесет визит директор торга, забросит самолично в багажник ящик сгущенки или шампанского, ну еще появляется водила райкомовского пикапа - тоже что-нибудь прихватит...

 

- Это обэхээсники, не иначе, - сказал Ганс. - По походке видно.

Обэхээсники (их было трое) направились в конторку к Сан-Санычу. Кладовщицы, как крысы, попрятались по своим норам. Но тут приехал очередной ЗИЛок.

Грузчики долго перепирались, кому запрыгивать в машину, чтобы уложить товар. Самое трудоемкое дело - весь груз проходит через одни руки.

- Давай лезь, твоя очередь, - сказал Васька Костынюку.

- Крайний я, чи шо? - буркнул тот недовольно.

Алевтина нервничала.

- Грузим сначала яблочный сок, - дала она ЦУ. - Двадцать коробок. А потом вино. Сколько уберется.

Принимая из рук Босяка первую же коробку с соком, Костынюк заметил, что снизу к картону прилип какой-то сверток. Он отклеился и упал прямо ему под ноги. Сквозь дыру в бумаге просвечивала десятка.

Костынюк, не раздумывая ни секунды, подобрал сверток и сунул в карман.

- Что это? - спросил Босяк.

- Це з кишеня. Из кармана, - нашелся хохол.

Машину загрузили плотно, под завязку. Все разбрелись  кто куда. Костынюк заперся в уборной. Не торопясь, то и дело слюнявя пальцы-сардельки, пересчитал деньги. Ровно четыре сотни.

Обэхээсники тем временем рыскали по складу. Они попросили Алевтину поднять лифт из шахты.

- Не имею права, - с ледяной вежливостью отшила их она. - У меня нет допуска к работе с подъемниками.

 

В кабине лифта у Алевтины была заначка - двадцать банок горбуши. Теперь она лихорадочно думала, как их перепрятать.

 

- Пойду позову грузчиков, - сказала она.

Ганса Алевтина поймала у кондейки.

- Слушай внимательно. Возьми Босяка. Пусть он из рыбного склада спустится в подвал, откроет тихонько лифт. Там консервы, надо их забрать.

- Что с этого будем иметь? - спросил Ганс.

- Литровину. Только быстрее. Одна нога здесь, другая там. Надо успеть.

Босяк успел. Кабина лифта была пуста.

Вроде бы сошло, подумала Алевтина, облегченно вздохнув. Тоже мне сыщики. Не на ту нарвались.

Оставалось вино. Шесть ящиков не хватает. Надо пудрить мозги. Еще когда грузили машину, она успела предупредить завмага Нинулю Синицыну.

- Минус шесть будет, - шепнула ей Алевтина. - Вечером зайду, рассчитаемся.

- А они не станут в машине пересчитывать? - кивнула Нинуля в сторону проверяющих.

- Не бойся, - успокоила ее кладовщица. - Все железно.

Но пахло не железом, а керосином. Самый молодой из обэхээсников полез в ЗИЛок. Сердце Алевтины костлявой рукой сжал страх. Ей показалось, что обэхээсник считал ящики целую вечность.

 

- Сколько погружено? - спросил он, заглядывая в записную книжку.

- Сто десять, - не моргнув глазом ответила Алевтина.

- А у меня почему-то сто четыре.

Оставался только один, самый последний шанс.

- Совсем забыла! - выдавила она из себя дозированную улыбочку. - Там же шесть ящиков внизу, на них сок поставлен. Да вы снимите верха, увидите.

Обэхээсник собрался было снова лезть в фургон, но тут из склада вышел еще один проверяющий. В руках у него была накладная.

- Ну что? - спросил он.

- Порядок, - сказал молоденький, видимо, стесняясь при начальнике еще раз пересчитывать ящики. Больно много времени он возился.

Алевтина села на ящик с песком, который припасли на случай пожара. Ноги подкашивались. Два раза пронесло, подумала она. Нет, так можно инфаркт схлопотать. И тут она вспомнила про спрятанные деньги. Кинулась к тому месту, где стояли коробки с яблочным соком, и обмерла: там было пусто.

Как я могла забыть, корила себя кладовщица. Сама же дала команду грузчикам. Вот дуреха! Четыре сотни - коту под хвост. А кто мог присвоить? В машине был Костынюк. Отпадает. Васька Шепелев тоже, он бы отдал, чужого не тронет. Кто же поживился? А что если это Анна-Ванна? Не поленилась ведь нагнуться, старая перечница!

- Ты ничего не находила на складе, Анна Ивановна?- спросила Алевтина на всякий случай.

- Нет, ничего, - спокойно ответила уборщица. Ни один мускул на ее лице не дрогнул, не выдал лукавинки. - А ты что-то потеряла?

- Потеряла, - вздохнув, сказала Алевтина. - Покой свой потеряла. И, кажется, надолго.

10.Ни Петя Гарин, ни проверяющие друг друга не знали. Тем не менее обэхээсники приезжали по его наводке.

Петя сплюнул. Стараешься, лезешь из кожи, а толку... Присылают таких олухов, которые все портят. Надо же: даже ящики в машине пересчитать не могли как следует.

Петя снял спецовку, натянул джинсы. Все. Конец смены.

Он вышел на привокзальную удицу, закурил. И снова прошлое ворохнулось, как тупая боль старой, зарубцевавшейся раны, в дни, когда погода меняется.

...В камеру, рассчитанную на сорок человек, набивали едва ли не вдвое больше. Многие спали под шконками, в пыли и паутине. Одни бодрствовали днем, другие - ночью. И однажды ненависть к окружающей его нечисти вскипела с такой силой, что Петя заскрежетал зубами. А на следующий день записался на прием к куму.

- Я все обдумал, - сказал он розовощекому лейтенанту-оперативнику. - Мне необходимо с вами сотрудничать. Никаких льгот не требую.

И Петя с головой окунулся в работу. Раньше ему некуда было себя деть, а теперь появилось занятие. Его привлекало именно то, что оно было опасным. Он ощущал остроту этой опасности, как лезвие ножа под лопаткой. И снова почувствовал вкус жизни. Он, к сожалению, не знал, что примерно такое же чувство испытывают политики и люди искусства. Это чувство замешано на высокомерии: человек безумно хочет властвовать, возвышаться над остальными...

То было, пожалуй, лучшее время в его жизни. Сколько сведений о нераскрытых преступлениях преподнес он розовощекому куму на блюдечке с голубой каемочкой! Через месяц на его погонах засияла внеплановая звезда.

Петя верил в свой успех и в свою безопасность, и эта вера действительно ему помогала. Он никогда не задавал лишних вопросов, никто из сокамерников не догадывался, что его расколол именно Петя Гарин. Почему-то они подозревали кого угодно, только не его.

Петю не оправдали. Впрочем, приговор был довольно мягким - два года общего режима. Петя выслушал его равнодушно. Отныне личная судьба его не волновала - он старался во имя общего блага.

Впрочем, однажды Петя на какое-то время съехал с колеи. Прежняя беззаботность улетучилась. Что-то мешало, как соринка в глазу. Конечно, жирным плюсом является то, что Петя бескорыстен. Он действует во имя Закона. Но почему, если Закон справедлив, справедливость надо восстанавливать тайно, скрывая благую цель?

Вопросы добавлялись. Стукач, как принято считать, двурушник, предатель. Но разве Петя разделяет убеждения воров, разве он связывает себя с преступным миром? Нет. Значит, он никого не предает, он борется с теми, кто творит зло. Он - как разведчик, засланный в чужую страну, только эта страна находится внутри его державы.

В то же время Закон не предусматривает стукачество, значит, оно незаконно. Но почему стукачество поощряют именно те, кто олицетворяет собой Закон? Выходит, Закон - это не главное, это просто формальность? Выходит, это какая-то непостижимая, таинственная сила, которая создает лазейки для того, чтобы покрывать одни преступления и обнаруживать другие? С этой силой можно договориться: за услуги она платит. Но эта сила сеет смуту в душах людей, лишает их идеалов, а это страшнее насилия и жестокости.

За что же тогда сражается он, Петя Гарин? Не абстрактна ли идея, которая его вдохновляла? Не превратился ли в половую тряпку бархат его знамен?

Он вернулся домой, но прошлое крепко держало за грудки. Вскоре его вызвали повесткой в милицию.

- Надо оформить наше дальнейшее сотрудничество, - сказали ему таким безапелляционным тоном, как будто вопрос этот был решен раз и навсегда.

Петя молчал.

- Я бы не советовал отказываться,- произнес плечистый капитан после некоторой паузы. - Что если бывшие ваши дружки узнают о наших взаимоотношениях?

Это был уже самый настоящий шантаж, и Петя смирился. Но его непримиримость к жуликам куда-то испарилась.

Милицейский дом давил на него, требовал какого-то результата. Петя собрал, наконец, компромат на Алевтину.

- Все, сказал он старлею Ефимову. - Как хотите, а я больше не могу.

Старлей поглядел на него с недоумением. Он знал, что должность стукача - пожизненная.

 

11. Алевтина злилась не на шутку. Четыреста рублей - это, конечно, не деньги. Но тут - дело в принципе. Она не потерпит, чтобы кто-то поживился за ее счет.

Алевтина вынула из початого ящика две бутылки вина, положила их в сумку и, заперев склад, решительным шагом направилась к кондейке. Там уже никого не было, кроме Босяка и Ганса.

Она вынула красное, добавила к нему две баночки горбуши:

- Это на закуску. Но тут вот еще какое дело, ребята. Пропали четыре сотни. Взял кто-то из наших. Больше некому.

Алевтина рассказала о том, где лежал пакет с деньгами.

- Слушай, а не ты ли снял верхнюю коробку? - вспомнил Ганс.

- Вроде бы да. Но я ни фига не видел. Никаких денег, - сказал Босяк.

И тут в его памяти мелькнула картина: Костынюк поднимает какой-то сверток. Неужели хохол? Все сходилось.

 

После этого Алевтина заспешила в магазин к Нинуле. Та встретила ее перепуганная насмерть.

- Залетели, - сказала она. - Остановили машину на дороге, пересчитали ящики. Составили акт. Что теперь будет? - и слезные железы Нинули заработали, как дождевальная установка.

 

Это было катастрофой.

11.Душная июльская ночь нависла над городом. Тян сидел на кровати и пил лимонад. Лимонад был теплый и сладкий - он совершенно не утолял жажды.

Дождь, вяло поклевавший крыши, не снял духоты, только прибил пыль. И совсем не спалось. Хотелось домой, но командировка затягивалась. Вся жизнь его состоит из этих командировок. Но все равно - тягу к оседлости, к постоянству не искоренить ничем.

Мать Тян не помнил совсем - умерла от воспаления легких. Жили они тогда на Сахалине. Отец был первоклассным рулевым-мотористом. Погиб же на берегу. Его сбил самосвал.

Кольку приютила бабушка. От нее пахло парным молоком, ванильным тестом и козьей шерстью, из которой она постоянно что-то вязала. А еще от нее исходила какая-то особая теплота, свойственная людям добрым и искренним.

Колька выучил немало корейских слов, меньше стал болеть. Он колол пузатые березовые чурки, отгребал фанерной лопатой снег от калитки, ему было светло и спокойно.

Бабушка слегла в марте. На третий день зашлась в кашле, сердце не выдержало. И пошла-поехала, понеслась со скоростью курьерского поезда жизнь сиротская, скудная на радости и праздники.

В детдоме его долго ощупывали взглядами. Словно обыскивали. Чего боялись эти стриженые пацаны, Колька не знал, но их страх стал его страхом. Отныне он, как и другие, будет постоянно ожидать чего-то такого, что угрожает ему, а значит, вот так же затравленно приглядываться ко всему незнакомому.

Сквозняки гуляли по спальне парами и в одиночку. Батареи центрального отопления еле дышали. Колька с головой накрывался вытертым до дыр байковым одеялом, но это не помогало. Среди ночи он просыпался, лязгая зубами. Приходилось бегать по проходу между койками, чтобы хоть чуть-чуть согреться.

В тех, кто марафонил, швыряли чем попало, ругали их трехэтажно, однако через полчаса роли менялись. Топот стоял непрерывный.

Но больше всего детдомовцы боялись утренней зарядки. Физрук Аркадий Петрович, или сокращенно Аркапет, лысоватый отставник, выгонял воспитанников в промерзший коридор в трусах и майках.

Совсем черные дни настали, когда у Кольки пропало казенное пальто. Оно было ношеное уже, но его все равно стибрили. Значит, кому-то понадобилось. Директор детдома вызвал Кольку в свой кабинет и долго бубнил о том, что каждый воспитанник несет ответственность за выданное ему имущество и отвечает за него по закону. Теперь вот хлопот не оберешься. Надо писать докладную, создавать комиссию, чтобы расследовать факт пропажи - а вдруг Колька сам загнал кому-то свое пальто.

 

- А пока выдать тебе другое не могу, - заключил свой монолог директор.

Зима в том году была суровой. Учебные классы размещались в другом здании. Кольку в первый же день продуло, и он надсадно кашлял. И однажды не пошел на зарядку. Аркапет больно стукнул его линейкой.

В тринадцать лет Кольку усыновила пожилая бездетная пара, преподаватели. Началась новая жизнь. Правда, и тут хватало проблем. Приемные родители были сухими и педантичными людьми, скупыми на эмоции. Но они сумели натаскать Кольку почти по всем предметам. И очень кстати: в юридический институт Тян поступил с первого захода.

12.На базе Сан-Саныча встретили тот же потрескавшийся асфальт, буйные заросли у ограды, окурки, ржавые консервные банки, пустые коробки... Надо будет устроить субботник, машинально отметил он.

У рыбного склада стояла машина. Алевтина привычно отдавала команды грузчикам. Все было, как всегда.

- Может быть, объясните, что случилось вчера? - спросил Сан-Саныч.

Алевтина улыбнулась вроде бы даже немного смущенно:

- Да что там объяснять, вы и так прекрасно все знаете. По вам видно.

И тут же сорвала злость на грузчиках:

- Куда ставриду несете? Я же сказала: щупальцы кальмара!

Сан-Саныч понял, что ошиваться на складе - только время терять: из Алевтины не вытянуть никакой информации, даже если прибегнуть к услугам инквизиторов Средневековья. И он забился в свою каморку.

 

Крыша по-прежнему походила на шахматную доску. Но что-то изменилось, сильно изменилось. «Батюшки-светы!» - мысленно воскликнул Сан-Саныч. Одна из ладей - труба - рухнула от старости, засыпав шифер красной кирпичной трухой.

Сан-Саныч зашел в кондейку. Бригада перекуривала.

- Вот что, ребята, - сказал он. - Надо убрать с крыши кирпичи. Не дай Бог свалятся кому-нибудь на голову. А трубу будем ремонтировать. Может, сами возьметесь? Напишу наряд - как положено.

- Сделаем, - отозвался Васька Шепелев. – Вот Костынюк об этом с утра мечтает.

- Крайний я, чи шо? - пробурчал хохол. - Як шо - Костынюк...

13.Ганс сбросил последний кирпич, и они сели перекурить это дело.

- Ты ничего вчера не находил на базе? - спросил он Костынюка.

Хохол довольно резко для своей комплекции повернулся к напарнику и вперил в него свой плотоядный взор. Маленькие заплывшие глазки бегали туда-сюда.

- Шо привязався? Як шо - Костынюк, - затянул он свою вечную песню.

- Ладно, хватит гнать тюльку. Втирай эту муть своей мамаше. Куда башли заначил?

- Яки башли? - занервничал хохол. - Ничого нэ знаю.

- Знаешь, пес! Четыре куска ты подобрал. Деньги Алькины. Даю тебе срок: до завтра. Чтобы утром - кровь из носу - принес!

- Ничого нэ знаю, - загнусавил Костынюк. - Грошей не бачил.

Ганс встал во весь рост. Поза у него была удобной. Один хороший пинок - и хохол скатится по шиферу, всю жизнь на аптеку работать будет.

 

- Так ты, мразь, в несознанку идешь? - рассвирипел Ганс. - Сейчас спланируешь без парашюта. Хочешь?

- Погодь! - заорал Костынюк. - Погодь трохи!- Он силился встать, но от страха не мог оторвать от крыши свой чугунный зад.

- Все. Повторяю для глухих, - заключил Ганс.- Деньги принесешь завтра на полусогнутых. Нет - будем мочить на глушняк.

14. Костынюк долго сидел на эстакаде. Выдымил две «Беломорины». Положение было незавидным. Убить, наверняка, не убьют, но намнут бока порядочно.

Потом они грузили несколько машин кряду.

- Как у нас с нарядами, бугор? - поинтересовался Петя Гарин.

- С нарядами полный ажур, - сказал Шепелев. - А вот Алька, кажется, загремела под фанфары. Сан-Саныч намекнул, что дело ей шьют. Нас в свидетели запрячь хочет.

- Алька - баба тертая, - заметил Босяк. - Может, отмажется?

- Копают под нее не слабо. Вчера засекли с вином, раскрутят. И теперь от нас зависит: топить ее или не топить.

«Це шанс, - подумал Костынюк. - Кукиш вам,  нема грошей. Ничого не бачил, ничого не знаю».

«Это - хорошо, - пронеслось в голове у Ганса. - Теперь и с Алькой делиться нечего. Она - под колпаком. А что теперь надо? Выбить из хохла капусту, то есть, деньги, - и забрать подчистую. А с Алевтиной... Ну, что ж, залетела, туда ей и дорога».

А в ворота базы тем временем въезжала «Волжанка» обэхээсников. Они прошли к Сан-Санычу и стали вызывать грузчиков по одному.

Когда очередь дошла до Костынюка, он заерзал на стуле.

- Вчерась я на сховище, то бишь на складе, деньги подобрал, - сказал он. - Четыреста каробованцев. Це - гроши Алевтины. За горилку.

С плеч как будто свалился многотонный груз. Костынюк подробно рассказал обо всем, что знал. И только об одном упомянуть постеснялся: о том, что Ганс и Босяк знают о находке и его шантажируют.

15.У Наташи кончалась практика. Она маялась от безделья. День был летний, нескончаемый. Листья, набрякшие солнечным теплом, шептали о чем-то таинственном, вечном.

Она присела на лавочку. Вверху беспечно щебетали глупые синицы. Шаркал метлой дворник. Ни о чем не хотелось думать. Наташа сидела, закрыв глаза, и слушала лето.

Напротив, в будке, часовщик, вооруженный пинцетом, колдовал над доисторическим будильником. Наташа вспомнила, что ее часы стали отставать.

Она сняла их с руки, подошла к окошечку.

- Посмотрите, пожалуйста.

Часовщик отколупнул заднюю крышку, потрогал какую-то деталь и сказал:

- Приходите минут через двадцать.

Через полчаса она снова подошла к окошечку.

- Придется еще подождать, - сказал часовщик. - Можете у меня.

Наташа села на колченогий табурет, осмотрелась. Стены были увешаны часами. Воздух наполняло разноголосое тиканье.

Хозяин будки улыбнулся. Улыбка у него была по-детски теплой. И в этот момент, словно специально, маленькие гномики зазвонили в крохотные колокольца, старинные часы сыграли хитроумную мелодию.

- Это швейцарские, марки «Зентра», - пояснил часовщик. - Корпел над ними долго, и все-таки они пошли.

Наташа смотрела, как, вооружившись отверткой и пинцетом, часовщик оперирует ее «Луч», как резиновой грушей сдувает какие-то мельчайшие пылинки с крутящихся зубчатых шестеренок, как рассверливает отверстие, диаметр которого тоньше человеческого волоса. И все это он делал красиво и ловко, как подобает настоящему мастеру.

Он вручил Наташе часы. Они показывали точное московское время и тикали как-то по-другому, человечнее, что ли. Словно парень вмонтировал в них частичку своего сердца.

- У меня сейчас обед, - сказал часовщик. - Я тут рядышком живу. Может, попьем чайку?

И Наташа, как дрессированный зверек, пошла за ним - неизвестно куда, даже не спросив, как зовут ее нового знакомого.

Они поднялись на пятый этаж и вошли в комнатушку размером с носовой платок. У окна стояла железная кровать с латунными шарами, наверное, еще из позапрошлого века. На подоконнике - настольная лампа. На стенах, как и в будке, висели часы, а на полу, на столе - повсюду были навалены книги.

- Меня зовут Андрей, - представился парень, ставя на краешек стола закопченный чайник. - Живу один. Родители далеко.

Голова у Наташи была легкой, как летнее облако. Она пила чай из эмалированной кружки, и ей было тепло и уютно.

- Ты учишься на физика? - догадалась Наташа.

- На астрофизика, - поправил ее Андрей. - И больше всего меня занимает вектор времени. Это такая фантастика, что дух захватывает.

- Ну а все же? - настаивала Наташа.

- Вот только одна из гипотез. Ее автор не физик, а математик, фамилия его Гедель. Он утверждает, что при некоторых условиях наша Вселенная, развиваясь, может возвратиться к своему исходному состоянию, а потом все повторится, как уже было. Якобы через много-много лет снова сложится атом к атому, и мы будем пить чай, как сейчас.

- А у меня такое ощущение, будто мы уже встречались, - сказала Наташа. - Примерно сто или двести миллионов лет назад.

- Дело в том, что многие ученые Геделя опровергают. - Уж больно идеальные условия нужны для осуществления его идеи. Сейчас меня больше занимает неравномерность времени.

- Как это? - не поняла Наташа.

- Смотрите, - Андрей перевернул будильник кверх ногами. - Который час теперь?

Наташа растерялась, но ненадолго:

- Ну, если по-нормальному, то - второй, а так - скоро восемь. Но что это значит?

- То, что мы с вами оказались в другой области Вселенной. Согласно общей теории относительности, там, где сконцентрированы большие массы, темп времени замедляется. Ежели Вселенная вращается, единая одновременность вообще отсутствует. А я хочу доказать, что и на Земле река времени течет неодинаково. Я, возможно, утрирую, но связь между тем, в каком времени живет человек, с его активностью - самая прямая. Мне кажется, тот, чьи часы отстают, является носителем зла, способен на немотивированную жестокость.

Они проговорили весь обеденный перерыв. Андрей рассказывал о себе, и Наташа по-хорошему позавидовала этому парню, у которого была высокая цель.

... Домой она пришла необычно рано. Отец стоял в прихожей с сапожной щеткой в одной руке и ботинком в другой. Милое, родное, обеспокоенное лицо... Неожиданно Наташа прижалась к отцу, и, как в детстве, потерлась носом о наждак его подбородка.

16. Ганс на все вопросы Тяна отвечал отрицательно: не видел, не слышал, не знаю. Что может сказать о Сипягиной? Ничего плохого. Покупал ли у нее вино? Нет, никогда.

Он почему-то снова ощутил страх. Как будто все нахлынуло опять - все то, чего он боялся. Как будто каждый шаг, какой бы он ни сделал, приближает его к пропасти. Зона вновь раскрывала свои колючие объятия.

Ганс много раз задумывался, почему его затягивает туда, как магнитом. Это не зависело от него всецело. Все дело в ней, в Зоне. Потому что она не исправляет, а только вгоняет в сердце, как воровское перо, страх и отчаяние. Он обречен, как высохшее дерево в лесу, предназначенное для санитарной рубки.

Это она, Зона, вытравила в нем все, словно серной кислотой. Все человеческие чувства. Он уже не может начать жизнь с начала. Он ничему не верит. Для чего же надо было доводить его до такого состояния? Еще тогда, лет шесть назад, можно было все исправить. Дали бы вышку - и все, с концами. А сейчас... Сейчас Ганс не понимает мир вокруг него - точно так же, как окружающий мир не понимает его. Ганс как бы застрял в том потерянном шестилетии, и теперь мстит направо и налево за свою исковерканную жизнь. И будет мстить до конца.

17.

Тян вызвал Алевтину повесткой. План допроса был давно готов, но он, как правило, не заглядывает в шпаргалку. Часто все проворачивалось по-другому.

По стуку в дверь Тян пробовал определять характер и душевное состояние посетителя. Порой это удавалось.Робкой прерывистой дробью барабанят обычно осторожные, изворотливые; тихие одиночные удары - пришел осознавший свою вину человек (как правило, он оформляет явку с повинной); уверенные в себе любят громкость. Ну, а наглецы, которые отрицают даже очевидные факты, - те вообще открывают дверь нараспашку. Молча.

Алевтина постучала нестандартно: сперва осторожно, как бы пробуя крепость косяка, а потом - громко, отчетливо.

- Войдите, - сказал Тян.

Алевтина поздоровалась, села, куда ей указали. Ни тени волнения на лице, здоровый румянец на щеках, и только в глазах - застывшая настороженность.

- Что вы можете сказать по существу дела? - спросил Тян.

- А какое дело? - спросила Алевтина. - Никакого дела и нет, так, чепуха одна. Раздуваете из мухи слона. Это ваша, а не моя забота - гоняться за жуликами по чердакам и подвалам.

- Наш мир действительно пока еще далек от идеала, - сказал Тян. - Но это вовсе не значит, что можно вытворять все, что заблагорассудится.

- И очень жаль, - на лету подхватила Алевтина. - Милиция, как бульдозер: сгребет снег в кучу, глядишь - опять белым-бело, сугробы - выше носа...

Разговор умело переводился в другою плоскость.

Тян еще раз попытался настроиться на нужный тон:

- Я вызвал вас не для диспута. Давайте лучше поговорим о вашей деятельности.

- Что-то вы ко мне неровно дышите, - сказала Алевтина с ехидцей. - Все обо мне, да обо мне. А я - человек скромный...

 

- Мало того, что вы продавали вино со склада, вы еще и завышали цену, - сказа Тян.

- Ну, это надо доказать. А потом, если по справедливости, разве я у государства что-нибудь украла? Зато меня государство может безнаказанно грабить. Сколько оно платит? А сколько отбирает? Налоги, чистый воздух, здоровье...

- Те налоги, которые государство взимает с граждан, законны, - сказал Тян, делая нажим на последнем слове. - А вы, Алевтина Васильевна, закон преступили.

- Вам закон - как икона. Молитесь на него, перекладываете бумажки из одной папки в другую, а жизни не знаете. Вот скажите: это законно, если пришел вагон с диетическим яйцом, а это яйцо надо продать за два дня? Я принимать вагон отказалась. А мне звонит директор торга: принимайте. Ну и что в итоге? Торг в убытке. Ищут козла отпущения. И нашли: Алевтину Васильевну. Бах - и премией по карману.

- Вы могли обжаловать этот приказ. Но речь-то у нас идет о другом.

Алевтина уже утратила трезвость анализа. Обида на весь мир выплескивалась из нее, как раскаленная лава из кратера вулкана.

- Ладно, допустим, я продала это несчастное вино, - сказала она. - Но ведь кто подтвердит? Все молчать будут: шла-то я навстречу пожеланиям трудящихся.

Тян взял со стола несколько исписанных листов:

- Вот, ознакомьтесь с показаниями некоторых, как вы выражаетесь, трудящихся.

Алевтина как бы нехотя стала читать. Отложила один протокол, второй, третий... Лицо ее побледнело. Удар оказался такой силы, что сразу же, как подгнившая стена, рухнула уверенность в себе, в двух шагах четко обозначилась разверстая пропасть.

18.Костынюк расправлялся с тощим куренком, с хрустом разгрызая хрящи. В этот момент кто-то позвонил.

Хто це может быти, подумал хохол. Жинка - в другую змину. Детей-немовлят на неделю спихнули теще...

 

Он вытер жирные пальцы посуденным рушником, и, шаркая шлепанцами, пошел открывать. На лестничной клетке стоял Босяк.

 

Прежде всего Костынюк пожалел, что не врезал глазок: побачил бы - не открыл ни под яким соусом. А теперь - поезд ушел.

- Есть базар, - сказал Босяк. - Выйди на шесть секунд.

- Чого треба?

- Выйдешь - скажу.

Костынюк понимал: не спустишься - звонить будут до утра. Мертвого поднимут.

В беседке, где в добрые старые времена резвились козлятники, сидел Ганс.

- Я передумал, - сказал он, когда Костынюк припечатал свой зад к скамейке. - Гони литруху, а остаток - завтра.

- Нема ничого, - замахал руками хохол. И решил сказать правду: - Следователь про гроши знает. Вин кажет: сдай в отдел.

Он говорил, уже зная наверняка: драки не миновать. Хоть бы хтось из соседей вышел. Дуже страхитливо. Но двор был пустыней.

- Откуда же следак знает про деньги? - спросил Ганс. Лицо его побагровело, глаза налились кровью. - Похоже, ты, композитор, оперу пишешь.

Слово «композитор» на блатном языке означало: стукач. То есть тот, кто строчит доносы оперуполномоченному, оперу.

- Ничого я не балакал, - оправдывался Костынюк. - Вин сам знает.

- Ты мне спагетти на уши не вешай. Сейчас настучим маленько - сразу расколешься. Чего буркалы вылупил?

В животе у Костынюка противно заурчало. Який недотепный вечер!

- Чому лайкой заниматься, хлопцы, - сказал он наконец. - Гроши отдавать ментам все равно треба. А горилки нема.

Голос у Костынюка был такой же рыжий, как он сам.

- Ну, раз такой поворот, - сказал Ганс, - тогда хрусты отдашь нам. А следаку скажешь, что щипачи в автобусе вытащили.

И тут Костынюк словно проснулся. Коли я вырублю Ганса с першей колотушки, Босяк не рыпнется, подумал он. И зразу - Обрыв Петрович, тикай, Гриня. Дыхалка у него ништяк - не догонят.

- Погодь хвилину, - сказал он вслух, и его глаза-пуговички блеснули решимостью. Он встал и со всей дури долбанул Ганса в челюсть.

От такого удара не поздоровилось бы и быку. Маховик хохла был размером с хорошую кувалду. Ганс сполз со скамейки. Но тут же пришел в себя, сплюнул кровь и увидел, что Костынюк сломя голову несется в направлении дома. Шлепанцы он потерял и дул в одних носках.

- Уходит ведь, вошь!- прохрипел Ганс Босяку. - Держи подонка!

Босяк метнулся за Костынюком. Он настиг его в самом конце двора и камнем упал в ноги. Оба крепко шмякнулись об асфальт.

Ганс бежал на подмогу, подобрав обрезок канализационной трубы, валявшийся рядом с незасыпанной траншеей. Костынюк с Босяком барахтались, метеля друг друга. Ганс выбрал удобный момент и огрел хохла промеж хребтины. Костынюк перевернулся на бок, закрывая лицо руками.

Ганс уже не владел собой.

- Ублюдок! Козел! - выкрикивая ругательства, он занес железяку и махнул ей в тот момент, когда Босяк, ослепленный дракой, как вратарь за мячом, кинулся на хохла.

Удар пришелся в висок. Ноги Босяка конвульсивно дернулись. Изо рта хлестанула кровь. Костынюк, машинально почесывая спину, обалдело глядел на обмякшее тело.

Стало так тихо, что Ганс услышал, как, млея от июльской неги, листья ластятся один к другому, словно влюбленные после разлуки. Они ничего не замечали вокруг: ни любви, ни ненависти.

- Босяк, - позвал Ганс. - Слышишь, Босяк?

Но Босяк уже ничего не слышал. Ганс тормошил его безвольное тело и чувствовал какое-то внутреннее раскрепощение. Страх, который все время душил его цепкими когтистыми лапами, выветрился, исчез. Деревянный забор буквально на глазах превращался в ячеистую сетку запретки. Мелькнули сырые телаги с бирками на груди, чьи-то черные от чифира зубы...

Зона...

Она ждала его долго, как женщина, хранящая верность. И дождалась. Теперь он - навек ее. До гробовой доски.

А Костынюк, сгорбившись, как степной грызун-байбак, только теперь понял, что это он, а не Босяк, должен был лежать вот так неподвижно, неловко подвернув руку.

Его не мучил вопрос, за что ему была уготована такая участь. Он не догадывался, что был участником борьбы, в которой не обойтись без жертв, но борьба эта нелогична, а значит, жертвы случайны и ничем не оправданы.

 

 

Яндекс цитирования Rambler's Top100

Главная

Тригенерация

Новости энергетики