Пользовательского поиска
ЛАСКА

 

 

 

Ласка - маленький зверек

семейства куньих.

 

1

Распахнутое окно выходило прямо на деревенскую улицу, где ночь, прижавшись теплой грудью к остывающей земле, дышит в лицо забытыми запахами детства: запахами парного молока, перемешанного с горьковатыми запахами пыли, лебеды и полыни. Из-за горизонта тяжело наползают груженые дождями тучи. Сырая духота предвещает хороший ливень. Вот уже туда-сюда засновали молнии, эти огненные ящерицы неба. Пока еще беззвучные, они, извиваясь, тут же испуганно прячутся за нагромождениями темно-сизых облаков. Земля просит вернуть ей выпитую за день влагу. Теперь, на исходе лета, природа как бы спохватилась и снова спешит одарить распростертое чрево животворящей грозой. Август.

Август - время отпускников, людей солидных, много повидавших на своем нелегком жизненном пути. Молодежь - она больше рвется отдыхать в горячей спешке, лишь только начинает пригревать солнце. Им хочется порезвиться на молодой травке, поплескаться в еще не успевшей как следует прогреться воде, подставляя бока и спины обжигающему ультрафиолету. Нет, солидный человек не такой - ему подавай умеренное тепло уходящего лета, когда солнечные лучи до самого дна прогреют речную воду, играя светлыми бликами с рыбной мелочью. Солидный человек хочет, блаженно жмурясь и разминая затекшие суставы, полежать, как на русской печке, на горячем песочке, вкусно похрумкать яблочко или, выплевывая в кулак косточки, всасывать прохладную сиреневую мякоть слив. Время зрелости и умиротворенного отдыха - август. Время вечерних гуляний, непременно с собеседником, ну, а если очень повезет, то и с собеседницей. Сетовать на недальновидность политиков, на дороговизну жизни, или порицать молодежь за сексуальную распущенность и половую свободу. Одним словом - брюзжать.

Само это милое брюзжание повторяется веками, маскируя тайную зависть. Видно, так уж устроен человек, что с возрастом, забывая самые тяжкие грехи своей молодости, он укоряет юных только за то, что они молоды и желанны. "Ай-яй-яй! Вон какая бесстыжая, хотя бы, дура, бюстгалтер надела, а то сиськи, словно зайцы, того и гляди из кофточки повыпрыгивают". Или: "Куда милиция смотрит? Глядите, глядите, что они делают - целуются, ну, как в постели. До ночи ждать невтерпеж".

Видно, буйное жизнелюбие на фоне прихваченной увяданием зрелости кажется всегда непристойным. Притупленные временем чувства пресны и безвкусны. Краски как будто выцвели, и все многоцветье вытесняется черно-белым цветом, переходящим в серый. Но весна жизни полна благоухающей радости и утренней свежести. И надо ли корить молодежь за стремление самообнажиться, открывая миру прелести здорового чувственного тела и легкой эротики? Добрые, хорошие люди! Будем же снисходительны к неумеренному жизнелюбию и беззаботности. Молодость еще наплачется в старости, и потому ей простительно все, даже глупость.

... Я люблю август. Люблю легкую горечь уходящего лета. Тихая грусть утраченного заставляет острее воспринимать настоящее и ценить его за мимолетность.

Август - пора зрелых плодов земли. Ночами по одному, по два, глухо ударяясь о землю, тяжело падают с яблонь белые наливы. Тугие и круглые, они светятся из травы, как обнаженные женские колени, если уместно такое сравнение. По ночам дереву невмочь, и оно спешит освободиться от груза, а освободившись, с облегчением вскидывает вверх ветви. Кажется, что дерево хочет улететь...

Сладостно погружать в прохладную мякоть зубы, обливаясь пенистым соком божьего дара.

Август - время моего отпуска. Уже порваны все веревки, связывающие тебя с твоей обрыдлой конторой. Получены отпускные. Временно погашены долги, и еще остается малая толика на самоудовлетворение. Эти деньги - святые, краткосрочные билеты в рай, они должны, хотя бы на время, дать тебе ощущение полной свободы и независимости. Каждому, наверное, необходимо иногда почувствовать себя человеком, а не загнанной лошадью.

В августе прохладны и прозрачны рассветы. Мокрая от росы трава обещает погожие дни, когда, захватив купальные принадлежности и что-нибудь поесть-выпить, можно будет уединиться на отшибе, на бережке затерянной среди полей речки, еще не заплеванной и не загаженной. Хорошо бездумно перелистывать какое-нибудь чтиво, или просто так, закинув за голову руки, полежать на песочке, наблюдая причудливые очертания облаков, находя в них отдаленное сходство с обнаженными женскими телесами и спальными интимными принадлежностями. Что же может быть лучше такого одиночества?..

 

2

 

И вот я уже лежу-полеживаю на тихом бережке Ломовиса вдалеке от всяческих забот и волнений. Одуревшая от жары муха назойливо вьет­ся возле моего лица, не давая сосредоточиться. Послеполуденное сол­нце, скатываясь с вершины дня, погружает окружающий мир в сладкую дрему, а эта настырная зараза все никак не успокоится, норовя зале­зть мне непременно или в ухо, или в ноздрю. Я уже порядком отбил себе ладони, пытаясь ее прихлопнуть, но тщетно - она тугой занозой сидит в раскаленном воздухе, и нет никакой возможности ее оттуда вы­тащить.

Греясь, как кот на солнышке, я не спеша перелистываю прихвачен­ный в местном книготорге индийский трактат о любви "Камасутра" или "Ветки персика", как его еще называют, дает истинное толкование ве­ликого человеческого чувства. Древние знали толк в таком деле и охотно делились опытом. Ватсаяна - автор этих нетленных трактатов -  написал великолепный самоучитель для начинающих. Жалко, что в по­ру нашей юности таких рекомендаций не существовало, и мы вынуждены были до всего доходить сами, эмпирическим, так сказать, путем, пу­тем проб и шибок. Что поделаешь? Теперь вот мне приходится за­ново восполнять пробелы в моем сельском образовании. Для наглядно­сти древнее пособие по сексу было богато проиллюстрировано. Вместе с откровенными рисунками помещены фотографии с настенных барелье­фов и фресок многочисленных храмов любви. Изображения были настоль­ко живописны, что мне иногда приходилось откладывать эту Священную Книгу, чтобы немного придти в себя и отдышаться.

Жизнь отпускника располагает к излишествам в еде и неумерен­ным возлияниям с бесчисленными родственниками и друзьями. Вынужденное безделие и холостяцкое бытие вместе со сказанным выше сде­лали меня чувствительным индикатором на всякое такого рода внешнее воздействие, обострив мои безусловные рефлексы. Стрелка компаса показывала только зенит.

Приехав в отпуск без купальных принадлежностей, я мучился ком­плексом неполноценности, загорая в своих семейный трусах, сшитых из отходов местного швейного производства. Цветастые и яркие, они явно были рассчитаны на вкус аборигенов затерянной африканской сельвы. Фантастические цветы на трусах отдаленно напоминали огромные желтые подсолнухи на полотнах экспрессионистов и тем самым не раз привлекали насмешливые взгляда приезжих красавиц - студенток какого-то мединститута, нагрянувших для прохождения врачебной практики в местную райбольницу. Студенток, поклонниц экспрессионизма, было мно­го, а райбольница была маленькая и одна, поэтому они свободно про­водили свою стажировку на зеленых берегах Ломовиса, рядом с тем ме­стом, где обычно я загорал.

Девицы эти, как и положено молодым, были веселы и нагловаты. Я располагался поодаль от их шумного лежбища и с легкой завистью поглядывал на чужое беззаботное существование, на чужой праздник. Студентки частенько приходили сюда с туго накачанным волейбольным мя­чом, от черно-белых шашечек которого рябило в глазах. Исподтишка я с наслаждением разглядывал упругие и ладные изгибы молодого женско­го тела, стремительно летящего навстречу мячу. Смотрел, как при этом вскидываются их груди с маленькими розовыми сосками, которых еще не трогали детские губы. Вблизи соски были похожи на только что сор­ванные ягоды малины и сами просились в рот. Будучи медиками, сту­дентки, забыв условности, наиболее рациональным способом поглощали солнечную энергию, используя почти всю площадь своего тела.

Они настолько привыкли ко мне, что иногда просили подать им мяч, если он летел в мою сторону, или принять участие в игре. Мне льсти­ло такое внимание, но в то же время и раздражало. Я смущенно кидал им мяч и опять ложился на песок в гордом одиночестве. Черт бы по­брал эту швейную промышленность! Негде было достать приличные пла­вки - толкучки в райцентре тогда не было, а в магазинах, как известно, голяк! Девочки же явно выставляли напоказ все свой прелести. Из-под ярких шнурочков, заменяющих им трусики, нет-нет да и выглянут пугливые черные мышки, выглянут и тут же быстро шмыгнут обратно.

Иногда, переодеваясь, студентки беспечно стягивали с ладных бе­дер узкие трусики, весело щебеча между собой, не обращая на меня ни малейшего внимания. И… тогда во мне погибал мужчина! С опущенной головой, расстрелянный террористками, он замертво валился с ног, как сломленый красный коммунар. Еще бы! Для этих молодых сучек я был не более, чем банщик для гетер в римских термах. Ту-ту! Поезд ушел, отстукивая на стыках время. Как говорится, не откладывай пья­нку на завтра, а еблю на старость. Ожидание легкого и острого, как шампанское, приключения постепенно исчезало. По Сеньке и шапка, а по ебене-матери колпак. Эти летучие создания, эти жгучие капустни­цы - не для меня. Можно успокоиться.

Когда сегодня утром я направлялся на речку, то, проходя мимо больницы, видел их порхающую стайку возле совхозной машины. Врачебную практику им, видимо, решили заменить полевыми занятиями. Я зло­радно усмехнулся: дергать за головки сорняки тоже надо уметь. По­этому вдали от женского сглаза, окруженный кустами краснотала и зарослями ржавого камыша, почувствовав волю, я блаженно растянулся в чем мать родила на горячем песочке, скинув ненавистные трусы, и всасывал сладкую мякоть прихваченных с собой слив. Освобожденное от пут тело жадно впитывало в себя солнце и речную влагу, радуясь ка­ждому прикосновению легкого ветерка или былинки.  Теперь мне стало и понятно, почему только голый человек может быть по-настоящему сво­боден. Однажды в Финляндии я видел аллегорический памятник непо­коренной Белой Гвардии - там на высоком постаменте с мечом в руке стоит полностью обнаженный мужчина, да и американское племя ироке­зов вступало в бой всегда обнаженными, доказывая тем самым свое му­жество и свободу.

Раскинув ноги и подставляя солнечным ладоням начинающее пок­рываться жирком пузо, я блаженствовал! Наконец-то я приду домой в сухих джинсах.

Листая Священную Книгу любви и вкушая от "плодов персика", я улетел в далекое детство. Впервые обнаженную женщину я увидел там, на пыльном чердаке старой прачечной, где мы с другом читали "Декаме­рон", блаженно покуривая махорку. Товарищ мой теперь заслуженный полковник, и мне не хотелось бы порочить его доброе имя на этих лег­комысленных страницах.

Женщины в прачечной не только стирали белье, но по субботам устраивали там баню. Нагрев в огромном "титане" воду и накалив железную печку, они обливали ее кипятком, отчего прачечная сразу же пре­вращалась в парилку. Затем усаживались в круглые оцинкованные тазы с горячей водой или, развалясь по лавкам, с уханьем и матерком поли­вали свои раскаленные плечи в спины.

Раздвинув ветхие потолочины, мы, затаив дыхание, смотрели вниз. Сверху женщины казались нам огромными белыми рыбами, то ныряя, а то выныривая из стелющегося тумана. Зад голой женщины еще не возбуждал, но уже притягивал нас, и мы каждую субботу, оставив занятия в школе, приходили сюда, цинично сплевывали под ноги, раздвигали гор­батые потолочины и, как заядлые рыбаки, затягиваясь цигарками, жда­ли свою поклевку. Как раздевались женщины, мы не видели, они выплы­вали на середину прачечной из тумана, осторожно держа перед собой тазики с водой. Медленные белое рыбы в речной воде. Помывшись, наши купальщицы отдыхали, лежа на длинных лавках для белья.  В основ­ном это были медсестры, работавшие здесь же в нашей районной боль­нице. Особенно нам нравилась одна новенькая прачка. Загорелая и сдобная, она напоминала французскую булочку, которую я однажды ви­дел на витрине, когда отец в первый раз взял меня в город.  Новень­кую медсестру мы звали на свой деревенский лад "Пампушка".  Обычно, весело напевая, она окатывала себя из большой алюминиевой кружки. Вода, лаская ее, стекала к ногам на темный цементный пол. Потом, помывшись, прямо под нами, потягиваясь, лежала на лавке. Пампушка не­жно поглаживала свое тело, рассеянно массируя ладошками груди и ку­дрявую светлую поросль внизу живота. Ее груди с острыми девичьими сосками в это время так напрягались, что казалось, эти соски, как две тяжелые пули, вот-вот вопьются в потолок.

- Замуж тебе, девка, пора. Замуж, - назидательно говорили ей бабы. - В твое гнездо да соловья бы...

Она только тихо посмеивалась и пошлепывала себя ладошками. Лежа на спине, наша красавица вскидывала вверх ноги и делала "велосипед" или "ножницы", разминая розовые бедра и икры. Тогда нам во всей красе открывалась великая тайна природы.  Открывалось невоз­можное, чего мы никак не могли постичь разумом.

Мы были согласны караулить свою добычу сутками, не слезая с чердака, чтобы потом припасть глазами к женскому чуду, этому неисся­каемому роднику жизни. Перехватывало дыхание и больно стучало в висках - в нас медленно просыпался и рос мужчина. Хотелось быть мо­гучим и сильным, великодушно-добрым, чтобы защитить это нежное, неотвратимо-влекущее к ceбe и отталкивающее  нечто. Я чувствовал, как тяжелели и наливались соком мои мускулы, а сердцу, этому вечному пленнику, хотелось на волю из тесной грудной клетки.

После мы глубоко затягивались цигарками и долго-долго молчали.

Однажды мы увидели здесь же самое невероятное и самое прекрас­ное, что дает нам жизнь, чем мы все обязаны жизни - любовное дей­ство. Это было потрясением, от которого мы потом никак не могли ос­вободиться. Было стыдно и сладко одновременно. Хотелось зажмуриться и отвернуться, но это было не под силу. Глаза смотрели, и жадно, сквозь потолочную расселину, наслаждались неведомым.

В один из субботних дней наша Пампушка пришла купаться гораздо позже других. Она, осторожно переступая босыми ногами по цементно­му полу, еще не привыкнув к теплу и сырости, зябко ежась, постави­ла свой таз на лавку. Бабы, беззлобно переругиваясь между собой, от­дыхали в предбаннике. Прачечная была пуста и жарко парила. Пампушка принесла еще один таз с водой и, усевшись прямо в него, болтала све­сившимися ногами,  сладко охая.

Но здесь надо остановиться и рассказать вот о чем: у старого культяпого   Шибряя был сын, Мишка Глот, прозванный так с детства за свой зычный голос. Мишка только что вернулся из армии. Красивый и статный,  совсем не похожий на Шибряя, он был завидным женихом для местных невест. Пользовался молодой Шибряй успехом не только у вче­рашних выпускниц, но и у дам понадежнее - у выручалок, которыми на­ше село в ту пору не бедствовало. То ли наши бабы были до этих дел жадные, то ли мужикам была водка больше по вкусу, но желающих по­резвиться на стороне, особенно с молоденькими, всегда хватало. И они, самые охочие, вроде невзначай, жужжа, как мухи, кружили возле парня, обучая его самому древнему искусству, искусству любви и обольщения. Прилежный ученик схватывал столь высокие и необходимые науки, как говорится, сходу.

Вот он-то, этот Мошка Глот, как раз и работал шофером в нашей районной больнице,  одновременно выполняя еще и всякую хозяйствен­ную работу. Что починить-подремонтировать - за Машкой дело не ста­нет, Мишка всегда готов. Канализация забьется или водопровод проху­дится – без молодого Шибряя  никуда. Главврач с ним за эту гряз­ную работу расплачивался, к взаимному удовлетворению, обычно спиртом.

На этот раз, используя безотказность парня, бабы, выходя из предбанника, решили подшутить и сказали Мишке, чтобы он починил в прачечной кран. Об чем разговор! Быстро сбегав в мастерскую за клю­чами, Мишка Глот, ничего не подозревая, шагнул в парилку, где наша Пампушка уже стояла спиной к двери и, широко расставив ноги, бес­печно намыливала голову, низко нагнувшись над тазом. Имея в таких делах опыт и сноровку, Мишка не шарахнулся обратно на улицу, а, положив инструмент, медленно, крадучись, подошел к купальщице. Мы ви­дели, как он, улыбаясь от восхище­ния, медленно одной рукой взял девушку за талию снизу, а другую руку положил на крепкие розовые ягодицы. Еще не понимая, что с ней, наша пассия, резко вздрогнув, быстро обернулась. Мыльная пена, по­павшая в глаза, мешала ей, и она стала руками протирать их. В это время Мишка крепко прижал к себе охнувшую девушку, не давая ей шевельнуться. Пампушка, узнав Мишку, уперлась руками ему в грудь, тя­жело дыша и медленно откидываясь назад. Жадно поймав губами ягоду соска, Мишка одной рукой придерживал девушку, а другая его рука скользнула под низ живота, отчего мокрое тело вдруг сразу обвисло и стало податливым, как после ножевого удара. Прерывистое дыхание было глубоким и всхлипывающим. Мишка осторожно опустил девушку на лавку, опрокинув на пол таз с водой. Пампушка тут же очнулась, как от глубокого обморока, и что-то невнятно забормотала. Ее матово-бе­лые ноги   были безвольно раскинуты, приоткрывая узкие темные губки с маленьким, чуть прикушенным розовым язычком посередине. Мишка, быстро прикрыл ладонью это сладостное видение, эту тесную щель, через ко­торую протискиваются неисчислимые легионы, заселяя нашу планету. Теперь крепкие мужские пальцы хозяйничали у самого ее устья.

От лица и шеи девушки, от тугих налитых сосков Мишкина голова стала медленно опускаться все ниже и ниже. Сквозь томные всхлипы до нас доносилось быстрое: "Не надо, не надо!" Мы с другом уже было хотели придти девушке на помощь, рискуя быть поколоченными, но в сло­вах сквозило что-то такое, отчего нам вдруг расхотелось покидать столь грандиозное зрелище.

Рука Пампушки запуталась в густой лохматой Мишкиной шевелюре, как будто поощряя и подталкивая туда, к магическому треугольнику, под самый низ живота. Пампушка повторяла, но уже медленнее, свое сладостное: "не надо, не надо...". Мишка совсем сполз в то место, где, по нашему разумению, он никак не должен быть.  Тело девушки вдруг напряглось и затрепетало так, что Мишину голову стало швырять, как на ухабах, и вместо хриплого "не надо" нам послышалось тягучее "еще, еще...", произнесено это было с такой сладостью и страданием, которые нам никогда не приходилось   слышать. Сразу стало как-то неловко и стыдно, и мы, не сговариваясь, отпрянули от расселины, прикрыв ее куском рубероида, лежащего тут же на этот случай под руками. Потом, оглушительно гремя железной лестницей, мы быстро скатились с чердака, нечаянно спугнув ласкающуюся парочку. Мишкина взлохмаченная голова быстро показалась в окне, и вот уже он сам в рубашке и брюках с мокрыми пятнами догнал нас и, как ни в чем не бывало, предложил по сигаретке - пальцы у него при этом немного дрожали...

Женился  на Пампушке Мишка Глот или нет - не помню, но с той по­ры почему-то нам совсем расхотелось подсматривать чужие тайны. Ви­димо, так должно и быть - вместе с возрастом взрослели и наши чув­ства, и мы с другом редко вспоминали наши мальчишеские, не совсем безобидные проделки, хотя знание того, что мы видели, лично мне не раз помогало в разнообразных любовных ситуациях.

Теперь,  листая "Камасутру" и блуждая в сладостных эмпиреях, я чутко улавливал космическую энергию, потому что все антенны моих чувств были направлены в небо, и меня распирало от этой могучей энергии, отчего приходилось периодически лезть в холодную воду, что­бы часть этих неведомых сил ушла в речку, ведь, как известно, вода является неплохим проводником. Стрелка компаса снова опускалась, и я успокаивался.

Пока я читал и предавался легкомысленным воспоминаниям, мне все время почему-то казалось, что за мной подглядывают. Хотя место это было пустынным, располагалось в стороне от жилья и вряд ли кто-нибудь мог сюда забрести. Студентки были на полевых работах, а местным жителям здесь и вовсе делать нечего, тем более, что олень уже давно помочился в воду, и купальный сезон кончился.

Как бы там ни было, но ощущение чьих-то посторонних глаз не проходило. Однажды мне даже послышалось, как рядом обломилась ветка, и кто-то за спиной тихонько хихикнул. В этих местах, еще не до конца истребленная охотниками за шапками, водилась ондатра, поэтому я пе­рестал прислушиваться и продолжал загорать в голом виде, держа перед глазами столь занимательную книгу.

Между чтением и купанием я дремал или предавался размышлениям вольным и игривым.  Теплый ветерок, изредка пробегая по верхушкам ку­старника, бегло пересчитывал узкие, уже загрубевшие листья и тут же, убедившись что все на месте, успокаивался. Жapa спадала, кузнечики, так оглушителъно цвиркающие в низкой пожухлой траве, смолкли, но тут резче стали вскрякивать белесые узкогрудые речные чайки. Время от времени они, сложив дугообразные крылья, проваливались вниз, что-то цепляя длинными клювами а воде. Но то ли промахивались, то ли были настолько прожорливы, что сразу же заглатывали добычу, потому что сколько бы я ни вглядывался, я у них в клювах ничего не видел. Они просто касались воды и тут же с резким и злым кряком взмывали вверх, как бы ругаясь за очередную промашку.

Надо было собираться домой, погода клонила к дождю, да и солнце уже не грело, хотя в воздухе еще стояла влажная духота. С юго-запада, крадучись, подползали тучи, предвещая вечернюю грозу. Я напоследок зашел а воду, разогнав брызнувших в разные стороны серебристых ма­льков. В начинающей темнеть воде они хорошо просматривались. Нес­колько раз окунувшись с головой, я, отфыркиваясь, вышел на берег и стал одеваться у самой кромки воды. В то время, когда я прыгал на одной ноге, пытаясь одеть трусы, у меня за плечом отчетливо послы­шались чье-то дыхание и короткий тихий смешок.  От неожиданности я, вздрогнув, резко оглянулся и, потеряв равновесие, вместе с трусами опрокинулся в воду. Матерясь, я прополоскал мои семейные в подсол­нухах, крепко выжал их и растянул сушиться на тонких ветках кустар­ника. Заинтересованный присутствием постороннего человека, я под­нялся выше по берегу и стал всматриваться а густые заросли. Нет, рядом никого не было. Было тихо-тихо. Даже слабый ветерок и тот не шуршал в камышах, копя силу для предстоящей грозы. Только падали и взлетали, падали и взлетали неугомонные серпокрылые чайки, вспахи­вая вечернюю воду. Вдалеке паслось совхозное стадо, и оттуда разда­вались сухое щелканье кнута и неразборчивые крики верховых пасту­хов, сгонявших стадо на вечернюю дойку.

Не хотелось возвращаться в село в тесных и мокрых джинсах, и мне ничего не оставалось, как только ждать, пока мои семейные хо­тя бы немного провяли. Я снова спустился к воде и пошел вдоль бе­рега, пытаясь найти гнездо ондатры, я знал, что поблизости находит­ся ее выводок, но следов зверька не обнаружил, а только спугнул ка­кую-то большую белую птицу, которая, резко захохотав, низом, почти задевая воду, мигнула на прощание широким крылом и скрылась за по­воротом. Я был один.

Вот уже и речка стала покрываться мелкой рябью, как голое зябкое тело, мурашками. Пора собираться домой. Пора.

Стряхнув мелких, как пыль, налипших мошек, я надел еще сырые трусы, натянул джинсы, белую майку и стал подниматься наверх, упи­раясь в кручу босыми ногами. Говорят, что через босые ноги стекает в землю статическое электричество, которое, накопляясь в человеке, пожирает его жизненную энергию. Потому,  находясь на природе, я всег­да стараюсь обходиться без обуви. Вот и теперь,  за две недели, по­ка живу в Бондарях, подошвы моих ног уже задубели и стали жесткими. Ходить босиком - стоит попробовать.

Облака, все более и более сгущаясь, клубились, как дерущиеся псы. Кроме Господа Бога разнять их было некому, и я прибавил шагу, чтобы не угодить под ливень, который обещал вот-вот быть.

Возле брошенного деревянного сарая мне в ступню попала какая-то колючка, и я уселся прямо на землю, чтобы вытянуть занозу. Пока я с ней возился, темные лохматые тучи обложили меня со всех сторон, об­лизываясь быстрыми красными языками и глухо урча. Пастухов и стада уже не было видно, и я остался один на один перед грозной ломовой силой природы. Потянуло близкой водой.  По дороге запрыгали, гоняясь друг за другом, первые веселые каппа. Бежать я не мог, и мне при­шлось тут же шмыгнуть в темный проем сарая, под двускатную тесовую крышу. Как только я нырнул в пахучий, еще не успевший остыть  сум­рак, тут же зацокали серебряные копытца - быстрее, быстрее, гуще-гуще, пока все не слилось в единый сплошной гул. В сарае стало  со­всем темно, только в проеме колыхалась белесая штора дождя.

Неожиданно, пританцовывая и ежась, вобрав голову в плечи, в проеме показалась гибкая девичья фигурка в прилипшей к телу свет­лой трикотажной кофточке с широкой открытой горловиной, отчего то­нкий и мокрый трикотаж почти сполз с плеча. При ближайшем рассмот­рении эта кофточка была вовсе не кофточка, а что-то похожее на гибрид джемпера с мини-юбкой. Мини-юбку заменяла широкая - в ладонь - ман­жета, которая довольно плотно облегала ладные тугие бедра чуть ниже плотных небольших ягодиц. Такую одежду у нас молодежь почему-то называла "скифой". Узкие длинные икры были немного забрызганы грязью. Видно, она бежала уже по мокрой дороге,  спасаясь от дождя.

Переступая с ноги на ногу и мотая головой в короткой стрижке, она пыталась ладонями согнать с себя воду. В светлом проеме окна, гибкая и ладная, девушка казалась серебристой лаской. Так же изящно и грациозно выгнув спину, она потянулась, приглаживая руками волосы. Ее гибкие движения так напоминали движения этого маленького стре­мительного хищного зверька, что мне почудилось - ее лицо медленно превращается в симпатичную хитрую мордочку с быстрыми бусинками глаз и шелковистой шерсткой. Сходство было настолько разительным, что я вздрогнул. Откуда она и зачем здесь? Ведь когда я, сидя на дороге, вынимал из ноги занозу, рядом никого не было, я был один в поле. Не могла же она материализоваться из воздуха и грозы?

Я слышал прелестные деревенские рассказы о том, как ласки сте­регут хозяйское добро, ухаживая за скотиной, и даже заплетают ко­сы в гривах полюбившихся им лошадей. Человек, хозяин дома, никогда не убивал этого красивого зверька и радовался, если видел его у се­бя во дворе. По словам стариков, убийство этого зверька всегда при­носило несчастье. Я помню, как в детстве один мой ровесник на гла­зах у меня рассек лопатой ласку пополам. Мне было так жалко безза­щитную зверюшку, что я ночью даже плакал об этом. Потом я несколько раз видел ее во сне - быструю и живую, брал ее на руки, и она ласково терлась о мою щеку своим шелковистым мехом. Тот мой ровесник впос­ледствии спился и был зарублен той же лопатой. Совпадение ли это, или как знать?..

Девушка, увидев меня, ничуть не удивилась, а только тихо хихи­кнула, обнажив свои белые сияющие зубки. Боже мой! Да это тот же зверек, которого я так часто видел в своих детских снах! Мне неу­держимо захотелось взять это существо на руки, потереться щекой о его прохладное тельце, нежно провести ладонью по этой гибкой восхитительной спинке.

Закрыв глаза, я мотнул головой, пытаясь отогнать наваждение. Не может того быть, чего быть не может! Всe это результат моего больного воображения.  Отсутствие женщины и многодневные обильные застолья с добротным дымным самогоном, настоянным на .разных пря­ностях, обострили мою причудливую фантазию. Что за бред? Какие зверь­ки! Какие ласки! Этот сарай уже сто лет, как пуст, и в нем давно выветрился всякий дух живности.  Откуда здесь взяться девушке, да еще такой хорошей? Есть только вечер, гроза и ливень. Ливень и ничего больше. Вот я сейчас открою глаза и никого не увижу. Я быстро пос­мотрел перед собой. Я так я знал! Проем двери был пуст. Действитель­но - никого! Но тут я усушал легкое дыхание и перевел взгляд в ту сторону. Так и есть! Вот она передо мной во всем своем женском обаянии. Изящная и ладная, заложив руки за спину, она прижалась к стене и, хитро посмеиваясь, смотрела на маня. Что за черт! Я застенчиво шмыгнул носом. Не она ли весь нынешний день, купаясь рядом, подгля­дывала за мной? Но я ведь обыскал весь берег, и вокруг никого не было, даже всякие следы отсутствовали, я был один, нe могла же она, как русалка, все это время сидеть под водой? Я вспомнил о своем возбуждении, о компасной стрелке, о непристойном виде, в котором нахо­дился целый день, и мне стало, действительно, неловко.

Я молчал, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. Заговорить с незнакомым человеком для меня никогда не составляло особого труда. Моя коммуникабельность выручала меня в любых условиях, а здесь, в этом сарае, я совсем утратил дар речи. Предложить ей свою сухую майку? - бестактно.  Заговорить о погоде? - пошло. Молчание стано­вилось критическим, и надо было что-то делать. Шум дождя временно оборвался, и стало тихо-тихо, Я слышал только свое учащенное дыха­ние, и ничего больше. Сердце колотилось, как перед прыжком через пропасть. В углу, в старой истлевшей соломе, что-то зашуршало. Моя ласка, выдернув руки из-за спины, быстро повернула голову, насторо­жившись, как для прыжка. Мне даже показалось, что у нее зашевелились ушки, улавливая направление звука, и стали обнажаться острые коготки на пальцах. Теперь прошуршало совсем рядом. "Мыши!" - подумалось мне. Почуяли хищницу и убираются из сарая. Девушка вдруг, испуган­но взвизгнув,  стремительно,  в один прыжок, бросилась мне на шею, поджав под себя ноги.  От неожиданности я чуть было не опрокинулся навзничь. Хорошо еще, что за моей спиной стоял толстый деревянный столб, поддерживающий стропила, и я прижался к нему.

- Мыши! Я боюсь мышей! – щекоча ресницами мою ушную раковину, затараторила она.

Ничего себе - ласка! Я непроизвольно потерся щекой о ее волосы, они были влажные и от них горько пахло полынью. Мне стало душно и жарко так, что я почувствовал, как разрывается моя грудная клетка. Перед глазами медленно поплыли какие-то фиолетовые круги. Я окунулся губами в ямочку на плече возле шеи и услышал,  как по артерии упругой струей пульсирует кровь в такт ударам молодого,  здорового женского сердца. Мне неудержимо захотелось выпить этот пульсирующий родник, высосать его до дна и, обессилив, упасть возле него или утонуть в нем. Что я делаю?! Губы, не подчиняясь мне, впитывали в себя прохладу ее кожи. Кожа пахла дождем, грозою и была бархатиста, как лист мать-и-мачехи на исподе. Теребя губами мочку моего уха, она что-то торопливо говорила, но я не прислушивался, осыпая короткими поцелуями ее лицо, шею, плечи и руки. Мокрый трикотаж, сползая с нее, освободил сочную грудь с тугими, напряженными сосками. Не чувствуя стягивающей узды бюстгалтера, грудь встала на дыбы, как жеребенок, радуясь свободе и молодости.

Рука моя, забыв все приличия, начала блудливо шарить у нее по бедрам. Под обвисшим платьем ничего не было. Нежные влажные склад­ки - и все. Пальцы, руководствуясь инстинктом, и ничем больше, сладос­тно погружались в пленительную, горячую зыбкость ее тела. Медленно входя и снова выходя, они жили отдельно от меня, подчиняясь древ­нему первобытному ритму. Девушка в темноте нашла мои губы, разом­кнув их быстрым лезвием языка. Во рту у меня оказался маленький, размером с бусинку, немного сладковатый шарик, который, медленно тая, заполнил всю полость рта. Маслянистый,  сытый и одурманивающий за­пах забил мои поры.

Тихо оторвавшись от земли, я беззвучно поплыл в бесконечность черного космоса. Короткие вспышки солнц проносились мимо. Сердце остро замирало и щемило, как  в самолете перед самой посадкой. Со­всем потерялось ощущение времени и пространства. Крыша сарая раздвинулась до самого зияющего небосвода.

Мой пушистый зверек змейкой обвился вокруг моего тела, колеб­лясь, как пламя. Распаленное дыхание толчками вырывалось из темных глубин ее существа. Медленно, как но дереву, сползая к моим ногам, девушка засасывала меня в свою гибельную, головокружительную во­ронку. Вот она уже встала передо мной на колени, прижавшись щекой к холодной пряжке ремня. Торопливо прошуршала застежка-молния на брюках, и я оказался в невыносимо-сладостном капкане ее губ. Под­чиняясь все тому же первобытному ритму, я нырял и выныривал и снова нырял…

Затопив черный космос светом, большое ослепительное солнце взорвалось в моем мозгу, освободив от пут мою телесную оболочку. Стало легко и просторно. Я ни когда, наверное, до сих пор не ощущал так остро всю радость земного бытия. Почему-то невыносимо хотелось есть, дурашливое счастье переполнило меня, выплескиваясь наружу. Я ошалело осмотрелся кругом. Проем окна потемнел. Было тихо, и я слы­шал, как с проводов, срываясь, падали тяжелые капли. Ливень давно ушел дальше, вылив на грешную землю небесную влагу. Никого вокруг. Ласка, отпрянув от меня, бесшумно растворилась в теплых испарениях ночи. Покачиваясь и скользя босыми ногами в жидком черноземе, я, напрямик, через пахоту, опустив голову и бессмысленно ухмыляясь, по­брел к жилью. А вдали, за горизонтом, беззвучно вспыхивали и тухли зарницы. Вспыхивали и тухли. Там кто-то невидимый и огромный пы­тался прикурить, зажигая отсыревшие спички.

 

Яндекс цитирования Rambler's Top100

Главная

Тригенерация

Новости энергетики