Фредерик пытается добиться от Кэтрин объяснений ее странного страха, она какое-то время медлит с ответом, но потом признается:

“— Ну, хорошо. Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в дождь.

— Что ты!

— А иногда мне кажется, что ты умрешь.

— Вот это больше похоже на правду.

— Вовсе нет, милый. Потому что я могу тебя уберечь. Я знаю, что могу. Но себе ничем не поможешь”.

Фредерик воспринимает ее откровения как “сумасшедшие шотландские бредни”. Но ее мысль о том, что себе ничем не поможешь, впоследствии окажется пророческой. На этом сцена не заканчивается, и Кэтрин продолжает изливать душу. Девушка мучительно хочет “чтобы можно было не бояться”. Фредерику как будто удается ее утешить. И тут Хемингуэй, пользуясь минимумом выразительных средств (в данном случае простым союзом “но”), настаивает на том, что умиротворение и покой двух влюбленных недолговечны: “Она плакала. Я стал утешать ее, и она перестала плакать. Но дождь все шел”.

Не устранена главная причина, по которой с ними может произойти что-то плохое, — “вселенская непогода”, которая в образе обыкновенного дождя заявляет, что всегда была, есть, будет, и от нее зависят человеческие судьбы.

Мимоходом упоминается, что Фредерик получает “скучное письмо от священника”. Хемингуэй неслучайно определяет это письмо как “скучное”, потому что на тот момент персонажи разделены: Генри в тылу, священник на передовой. Фредерику пока не до праздных разговоров, жизнь стала, на сколько это возможно для него, гармоничной, наполненной любовью к земной женщине. Священнику чужды его чувства, потому что подобной любви он никогда не испытывал.

Но обоим молодым людям именно их персональные чувства кажутся священными.

И теперь Хемингуэй выбирает хирурга Ринальди, чтобы противопоставить им его во многом совершенно оправданный материализм и нигилизм. Ринальди сразу чувствует, что Фредерик изменился, когда тот, излечившись, возвращается в часть:

“— Всю свою жизнь я натыкаюсь на священные чувства. За вами я таких до сих пор не знал. Но, конечно, и у вас они должны быть. — Он смотрел в пол.

— А разве у вас нет?