Так же, как символизм и футуризм, имажинизм зародился на Западе и лишь оттуда был пересажен Шершеневичем на русскую почву. И так же, как символизм и футуризм, он значительно отличался от имажинизма западных поэтов.

Имажинизм явился реакцией — как против музыкальности поэзии символизма, так и против вещественности акмеизма и словотворчества футуризма. Он отверг всякое содержание и идеологию в поэзии, поставив во главу угла образ. Он гордился тем, что у него “нет философии” и “логики мыслей”.

Свою апологию образа имажинисты ставили в связь с быстротой темпа современной жизни. По их мнению, образ — самое ясное, лаконичное, наиболее соответствующее веку автомобилей, радиотелеграфа, аэропланов. “Что такое образ? — кратчайшее расстояние с наивысшей скоростью”. Во имя “скорости” передачи художественных эмоций имажинисты, вслед за футуристами, ломают синтаксис, выбрасывают эпитеты, определения, предлоги, сказуемые.

По существу, в приемах не было ничего особенно нового. “Имажинизм” как один из приемов художественного творчества широко использовался не только футуризмом, но и символизмом (например, у Иннокентия Анненского: “Еще не властвует весна, но снежный кубок солнцем выпит” или у Маяковского: “Лысый фонарь сладострастно снимал с улицы черный чулок”). Новым было лишь упорство, с которым имажинисты выдвигали образ на первый план и сводили к нему все в поэзии — и содержание, и форму.

Наряду с поэтами, связанными с определенными школами, русская поэзия ХХ века дала значительное число поэтов, не примыкающих к ним или примыкающих на некоторое время, но с ними не слившихся и пошедших, в конечном счете, своим путем.

Увлечение русского символизма прошлым — XVIII веком — и любовь к стилизации нашло свое отражение в творчестве М. Кузмина, увлечение романтическими 20 и 30 годами — в милой интимности и уютности самоваров и старинных уголков Бориса Садовского. То же увлечение “стилизацией” лежит в основе восточной поэзии Константина Липскерова, Мариэты Шагинян и в библейских сонетах Георгия Шенгели, в сафических строфах Софии Парнок и тонких стилизованных сонетах из цикла “Плеяды” Леонида Гроссмана.

Увлечение славянизмами и древнерусским песенным складом, тяга к “художественному фольклору” отмеченные выше, как характерный момент русского символизма, нашедшие свое отражение в сектантских мотивах А. Добролюбова и Бальмонта, в лубках Сологуба и в частушках В. Брюсова, в