Пользовательского поиска
|
Кроме
того, и в самих этих рассуждениях он постоянно делает оговорки: “не нужно
вперять сюда мысль”, “как бы центр”, “”центр” по аналогии”, “не оттого, что
душа — круг, как фигура” и многие другие.
Всю
же ситуацию он в конце трактата разъясняет следующим сравнением: стремящийся к
постижению единого “совсем как некто, вошедший вовнутрь святилища и оставивший
позади изваяния в храме, которые вышедшему из святилища опять предстают первыми
после зрелища внутри и общения там не с изваянием и не с образом, а с “самим”,
и которые, стало быть, оказываются последующими зрелищами. <...> Ну а эти
зрелища — подобия; и потому мудрым из прорицателей они намекают, как тот бог
зрится; мудрый же жрец, уразумевший намек, мог бы, оказавшись там в святилище,
сделать созерцание истинным”.
Все
становится на свои места, когда мы начинаем понимать, что для Плотина есть две
математики (равно как и два отношения к чувственно воспринимаемому). Одну из
них он отвергает, тогда как другую приемлет. Это те самые две математики,
которые столь настоятельно противопоставляет Платон в “Государстве” —
“торгашеская” математика и математика философская, математика сама по себе (или
даже ориентированная на технические приложения и получение мирской выгоды) и
математика как “подспорье и азбука” диалектики (как математическая диалектика
или диалектическая математика). Другими словами, как Платон, так и Плотин
отвергают математические образы как таковые и приветствуют их в качестве
элемента мифа. Подлинная математика для них — это математический миф, это те
изваяния в храме, которые окружают святилище.
Еще более отчетливое выражение этих же мыслей находим у Николая Кузанского, полагавшего, что именно математика “лучше всего помогает нам в понимании разнообразных Божественных истин”. Рассуждает он следующим образом: “Видимое поистине есть образ невидимого”, и Творца “можно увидеть по творению как бы в зеркале и подобии”. Если же “разыскание ведется все-таки исходя из подобий, нужно, чтобы в том образе, отталкиваясь от которого мы переносимся к неизвестному, не было по крайней мере ничего двусмысленного; ведь путь к неизвестному может идти только через заранее и несомненно известное. Но все чувственное пребывает в какой-то постоянной шаткости ввиду изобилия в нем материальной возможности. Самыми надежными и самыми для нас несомненными оказываются поэтому сущности более абстрактные, в которых мы отвлекаемся от чувственных вещей, — сущности, которые и не совсем лишены материальных опор, без чего их было бы нельзя вообразить, и не совсем